Иду к людям (Большая перемена)

— Так всегда бывает, когда мечтаешь о любимом деле и вот наконец дорываешься до него. То же самое творилось и со мной.

Положим, о таком «любимом деле» я не мечтал даже в страшном сне. Я грезил о другом, и вот оно-то не сбылось ни на каплю. О чём она ещё говорит? Ах, да! Только ей было тогда тридцать лет. У неё долго не было возможности учиться — вначале сидела с больной, обезноженной мамой, затем появился ребёнок. Нестор Петрович более удачлив — он пришёл в школу прямой, ровной дорогой. Оказывается, я счастливчик. Я-то!

— Нестор Петрович, — между тем изливалась Екатерина Ивановна, — может, оттого я и выбрала школу рабочей молодёжи, потому что их понимаю, наших учеников. Можно сказать, сама побывала в этой шкуре. Ну почти. Им невероятно трудно. Легко ли навёрстывать упущенное, и чаще всего не по своей вине? Они — люди с искривлённой судьбой, вот что вы должны помнить на каждом уроке. За спиной у многих незавидные детство, юность. Неустроенная семья, а кое-кто сирота. Да о чём разговор, им в отличие от иных своих удачливых сверстников не удалось закончить школу по-людски. Если вы проникнитесь этой мыслью, вам будет легче работать и с ними, и с нами.

Она взяла с полки, будто бы наугад, один из классных журналов, и тот конечно же оказался журналом моего девятого «А». Директор провела ухоженным пальцем по списку учеников.

— Вот ваш Леднёв. Отец-одиночка. Он карабкается из класса в класс. Порой остаётся на второй год. Но упорно, пусть по миллиметру, продвигается к заветному аттестату. Звучит смешно для его возраста. Вижу, вы улыбнулись. Да, какая уж зрелость в сорок пять лет. Но это ему необходимо для собственного самоуважения. Есть и цели меркантильные. Степан Семёныч — шофёр. Но ему, как он признался, хочется большего, хотя бы в той же автоколонне, но куда сунешься без аттестата, вот он и бьётся. А легко ли, отсидев день за рулём, у него самосвал, потом шесть уроков потеть за партой? Думаю, догадываетесь сами. Но это между нами. Он стесняется говорить о своих планах и скрывает даже от собственной дочки. Однако не все упорны, как Леднёв. У кого-то ещё ко всему неладно дома. Кому-то хочется плюнуть на школу, а ну её, жизнь-то идёт, и закатиться в кино, на танцы или просто отвести душу в пивной. И вот тут, Нестор Петрович, вы должны, прямо-таки обязаны как бы стать их силой воли, материализованной, нет, точнее персонофицированной, её-то, воли, им в данный момент не хватило. Кстати, вы уже бреетесь? — спросила она будто ни с того ни с сего.

— Давно. Безопаской, — ответил я, не понимая, куда она клонит.

— Прекрасно! — обрадовалась директриса. — Будете бриться утром, скажите своему отражению в зеркале: «Я, Нестор Петрович Северов, — персонофицированная сила воли своего класса!»

У меня слипались глаза, а она говорила и говорила. В моём классе, вещала директор, числится талантливый парень с компрессорного завода. Его зовут Иван Федоскин. (Где-то и что-то я уже слышал об этом человеке. Ну да, он староста моего класса.) «Именно только числится», — повторила Екатерина Ивановна. Я, по её мнению, обязан доказать этому одарённому недотёпе: без прочных и систематических знаний ему и жизнь не в жизнь.

Потом я шёл домой и ругал себя последними словами. Какой, спрашивается, бес загнал меня в институт, плодивший педагогов? При моём-то полном равнодушии к этой профессии? Имена ему, бесу, Глупость и Апломб! Тогда я был убеждён: чёрная учительская доля не для меня, высоколобого интеллектуала, она для тех, кто проще умом, а мне уготован мягкий ковровый путь в аспирантуру, а дальше кандидат, доктор наук и выше по ступеням науки. Вприпрыжку, Нестор, вприпрыжку! Впрочем, я уже разглагольствовал об этом, и не раз. И вот теперь расплачиваюсь за свою наглую авантюру.

Между прочим, история, особа педантичная, въедливая, ведёт кропотливый учёт авантюристам, оставшимся с носом. Теперь к этому списку прибавится и моё имя. Впрочем, даже и не прибавится, — кто его знает, кто его запомнит? Да и кому я нужен? Вообще!

Я шёл по тёмной ночной улице. Под ногами с тихим хрустом ломались бронзовые листья каштанов. Уцелевшие на ветвях тянулись всей пятернёй к звёздам: «Спасите, спасите!» В фонарях то ли разом, словно сговорясь, перегорели лампы, то ли их отключил некий эконом, — и надо мной распростёрлась Вселенная во всей своей красе. Звёзды, тяжёлые, спелые, того и гляди сами вот-вот осыплются наземь, точно созревшие яблоки.

Вдоль улицы, у калиток и подъездных дверей миловались провожающие и провожаемые. Заслышав мои шаги, — как правило, запоздало, — они торопливо размыкали объятия, замирали, чуть ли не вытянувшись в струнку, говоря всем будто бы невинным видом: у нас, гражданин прохожий, не было ничего такого предосудительного. Видите? Мы, мол, без рук. Я снисходительно бросал, подражая большим военоначальникам:

— Вольно! Вольно! Можете продолжать!