Иду к людям (Большая перемена)

Девушка прощается по-военному: неумело козыряет левой рукой, выдав в себе левшу. А я увеличиваю шаг, мне становится зябко — воздух наливается ночным холодом. Я прикрыл грудь лацканами плаща и сунул руки в карманы. Пальцы нащупали прямоугольник плотной бумаги. Я его достаю, изучаю, стоя под уличным фонарём, и поздравляю себя с горькой улыбкой. Это чек на двести граммов любительской колбасы, оную я ещё днём собирался закупить на ужин. Вспоминаю, как заплатил деньги в кассе и, получив сдачу и чек, сунул их в карман, вышел из «Гастронома», чрезвычайно довольный своей практичной хваткой. Посмотрите, граждане прохожие, какой я запасливый хозяин!

Но эту ночь придётся провести с пустым желудком. Я сердито топнул на подвернувшуюся под ноги кошку:

— Ещё ты будешь глазеть на меня! Брысь!

Мне показалось, будто кошка вызывающе сыта. А сытые раздражают голодных.

Мурлыка воздушно взлетела на дерево и, обернувшись, спокойно посмотрела на меня с высоты: ну, мол, и чего ты добился, псих двуногий? Может, все остальные кошки и впрямь ночью серы, но эта осталась рыжей, её пылающий цвет пробивался сквозь тьму.

— Ладно, я погорячился, ты совершенно ни при чём. Слезай, не боись, а я пойду домой. Может, разживусь чем-нибудь у бабы Мани, хотя просить у неё уже не позволяет совесть.

В довершение ко всему из чьей-то открытой форточки до моего слуха донеслась прелюдия Баха—Гуно. Она прикончила остатки моего ещё недавно сносного настроения — я неизбежно подумал о Лине и приуныл вконец.

На этот раз баба Маня осклерозилась, не закрыв калитку на засов, а может, она и помнила, но, превозмогая страх перед воображаемым грабителем, позаботилась о своём квартиранте, и я вошёл во двор, избавленный от необходимости брать приступом забор и прочие преграды. Удержался и промолчал Сукин Сын — сегодня меня встретило трогательное соседское сочувствие.

Я постучался в дом. В ответ загремели цепочки и крючки. Я держал наготове, словно кинжал за пазухой, просьбу о картошке: выручайте, баба Маня, завтра верну. Хозяйка открыла дверь.

— Там у тебя… — Она не договорила, сладко зевнув, ткнула пальцем в сторону моей комнаты и ушла к себе.

Под моей дверью горела полоса света, лучились электричеством и все её щели. Я забыл о картошке — у меня был гость! Но кого ко мне занесло? Да в такое позднее время?

Я потянул на себя дверную ручку, осторожно сунул голову в комнату и увидел странное существо, чумазое и лохматое. Судя по некоторым физическим признакам, оно было женского рода. Необычная гостья стояла голыми коленями в луже тёмной воды, прижав к щеке грязную тряпку, и не сводило с меня знакомых блестящих глаз.

— Учти: я о твой стол сломала ноготь, — пожаловалось чудище дорогим для меня голосом и предъявило указательный палец, самый красивый палец в мире. — Вот! А ты небось специально по крупинке собрал всю городскую пыль и снёс в свою комнату. Я-то ломаю голову: отчего так чисто в Краснодаре? Кстати, где ты шлялся так долго, хотелось бы знать?!

— Я этот наглый стол накажу, измутузю до полусмерти, как бы с ним поступил достопамятный Ксеркс. Он, как тебе известно, не стушевался, поднял руку на само море, а это всего-навсего ничтожный столик, его и столом не назовёшь. Больше он тебя обижать не будет, вот увидишь! — пообещал я сгоряча.

— Он ни в чём не виноват, я, если честно, зацепилась сама. И он славный стол-трудяга, друг учителя! Сколько за ним прочитано книг, сколько написано конспектов, — заступилась гостья и, поднявшись с колен, ласково погладила его столешницу, размером с салфетку.

— И вообще, Полина Эдуардовна Кузькина, что вы делаете в моей комнате? И в такой час? — спросил я бестолково.

Всё! Больше я не в состоянии говорить, нет слов. Я уселся на кровать (единственный стул занят тазом с мыльной водой) и следил оттуда за Линой. Прошло полчаса, но я не могу на неё наглядеться, не видел тысячу лет и теперь жадно навёрстываю упущенное.

Вот она провела тряпкой по оконной раме, подошла к тазику, сполоснула тряпку, кусок испачканной ткани, в мутной воде, вроде не совершила ничего особого, но для меня это высокое действо сродни чему-то из эпохи Возрождения, чему не знаю, так подумал — и всё, как в анекдоте об армянском радио: захотел и подумал, мои мозги. И Лина — самая красивая девушка в истории человечества, так я тоже подумал. Правда, она сейчас растрёпана, как ведьма, и у неё на носу грязное пятно. Но эти издержки объяснимы и простительны: она убирает мою холостяцкую конуру. Аспирантка Кузькина полирует мокрой тряпкой этажерку и говорит:

— Дулась на тебя, дулась: даже не поздравил с аспирантурой. Сначала, понимаю, ты был ошарашен. Но потом-то? А ещё клялся в любви!

— Я не клялся.

— Ну говорил.

— Не говорил, не решался. Боялся твоего языка. У тебя одни усмешечки. Как у Ганжи.

— А это кто?

— Мой ученик. К сожалению, бывший.

— Неважно, не говорил, значит, думал. Что любишь. Это читалось в твоих глазах.

— Думал, и много раз. Всегда! И конечно, должен был радоваться твоему успеху. Но я самовлюблённый индюк.