Иду на грозу. Зубр

— Что с вами, Яков Иванович? — крикнул Тулин. — Никак вас укачало? — Он постарался изобразить заботливость и сочувствие. — Примите таблетки. Ничего опасного нет, уверяю вас.

Он почувствовал, что Хоботнев обернулся к ним обеспокоенно-выжидающе. Заслонив Агатова спиной, Тулин теснил его назад в штурманскую.

Надо было выиграть всего одну-две минуты, чтобы Агатов ничего не заметил. Если бы Хоботнев догадался швырнуть машину так, чтобы Агатова отбросило или чтобы он начал травить. Он и так еле стоял — бледный, потный.

— Яков Иванович, если мы сейчас не замерим, то прошлые замеры пропадут.

Агатов с трудом повел головой.

— Нельзя. Запрещено.

Тулин почувствовал тяжесть своих кулаков.

— Яков Иванович, прошу вас, я отвечаю за все…

— Нет, не могу, — сказал Агатов. Крупные капли выступили на его висках. — В ваших же интересах!

О, эта иезуитская формула — «в ваших интересах»! Кто лучше его знает «наши интересы». Он полон заботы и внимания. Он настучит на Хоботнева, он закроет полеты, но, поверьте, Олег Николаевич, все лишь ради вас, в ваших интересах…

Где-то за плечами Агатова нетерпеливо ожидающие глаза Хоботнева. Ничего не стоило отодвинуть Агатова, крикнуть, дать команду. Но вместо этого Тулин, униженно улыбаясь, начал снова просить Агатова.

— Нельзя, — обессиленно, еле слышно повторил Агатов.

Потный, страдающий от болтанки, он поднял глаза на Тулина, и в них слабо колыхнулось торжество. Придется выполнять, потому что он ответственный, власть у него, а вы, сильные, рослые, такие свеженькие, лихие, не замечающие болтанки, такие талантливые, с вашей выдающейся программой измерений, вы должны подчиниться.

Перед самым облаком самолет круто пошел вверх.

Тулин вышел в салон, щуря глаза в упругой улыбке.

— В чем дело? Почему уходим? — К нему обращались нетерпеливо, обеспокоенно, разочарованно, а он вынужден делать вид, что ничего не случилось и что он по-прежнему руководитель группы, тот, кто все знает и все может.

После посадки он задержался в машине. Из окна было видно, как по полю ровно шагает Агатов. Рядом с ним шли Катя, Алеша Микулин и Вера Матвеевна, и все они мирно разговаривали. Агатов любезно взял у Веры Матвеевны ее чемоданчик.

Внизу у самолета Тулин столкнулся с Женей.

— Что ж вы испугались подойти к грозе? — мстительно сказала она.

Он посмотрел на нее устало, словно не слыша.

2

Бесконечное разнообразие жизни восхищало Ричарда и приводило в отчаяние.

Повсюду возникали проблемы одна заманчивее другой.

Винер утверждал, что будущее принадлежит кибернетике. Иоффе утверждал, что будущее принадлежит полупроводникам; затем выяснилось, что будущее принадлежит биотокам, термоядерной энергетике, теории наследственности.

Полгода он по вечерам помогал приятелю налаживать прибор для фотосинтеза.

— Почему я не занялся фотосинтезом? — жаловался он Жене. — Вот где фантастика: все трудности сельского хозяйства будут решены фотосинтезом.

Друзьям из архитектурного он выкладывал свои идеи о городах, вписанных в пейзаж.

Он был уверен, что если займется перелетными птицами, то откроет тайну их навигационного устройства, и тогда можно будет снабдить авиацию поразительными приборами.

Он завидовал журналистам, разъезжающим по стране (эти парни видят жизнь, а мы что?), историкам, которые копаются в архивах (нужно наново переосмыслить всю историю!), медикам (нет ничего важнее средства против рака!). Он считал себя способным стать выдающимся шахматистом, авиаконструктором, может быть, даже писателем.

А радиоастрономия? Разве это не ужасно, что он не стал радиоастрономом? Он доказывал Жене:

— Они сейчас готовят передачу сигналов другим мирам! Через десять, пятнадцать лет мы получим ответ из космоса! Мы свяжемся с мыслящими существами. Человечество перестанет быть одиноким. Пойми, это же самое главное!

— А рак?

Он досадливо отмахивался.

— Подумаешь, рак! Наладить связь с другими планетами — и откроются такие возможности, такие законы!

Будь у него время, он изучал бы биофизику — клетка, хромосомы — бесспорно, это главная проблема жизни.

В детстве он был убежден, что от него ничего не уйдет. Жизнь не имела предела. Прошлого еще не было, а емкость будущего была безгранична.

Сначала он поступил на геологический факультет, но вскоре решил, что геология — наука описательная, и перевелся в электротехнический, а потом на инженерно-физический. Друзья упрекали его за непостоянство, но его тянуло к основам основ. Лишь в аспирантуре он наконец понял, что уже не успеет стать ни классным баскетболистом, ни музыкантом, что не удастся доказать теорему Ферма и вообще сила и время — величины конечные.

Слово никогдазвучало трагически. Никогда? Но ведь другой жизни у него не будет. Что же делать с этим миром, полным манящих вещей, достойных страстной любви? Неужели, выбрав одно, приходится навсегда отказаться от всего остального?