Иду на вы…

Что же тогда есть мысль человеческая, как не бледный сколок с малой небесной тучи, нещадно разрываемой ветром? И что будет теперь?.. Он даже поморщился, понимая всю бесцельность вопроса, нечаянно забредшего в голову, как если бы не нашлось ничего другого, о чем, стоя на краю пропасти обеими ногами, нужно было подумать. Но в том-то и дело, что мысль, едва родившись, утрачивала свою изначальность, тускнела и, подобно желтому дождевому потоку, который иной раз прольется на горячие дюны, уходила в песок. Уходила бесследно. И время спустя он уже не мог сказать, о чем она хотела бы поведать ему. Он сделался пуст и ни к чему не привязан, как облачко в бездонном небе, терзаемое злым ветром. Он физически ощущал эту пустоту в себе и едва ли мог сказать теперь, кто он и зачем был послан в мир людей, и чего они ждали от него и чего он ждал от них? А может, его никогда и не было среди них? Но почему же? Что-то ведь еще сохранялось в нем. Что же?.. А хотя бы ноющая тревога о сыне, которому он поручил, когда пришло известяие о походе Святослава, сохранять мир и спокойствие во второй столице Хазарии Семендере. Да, только это еще и сохранялось, впрочем, не очень-то расталкивая в душе. Она точно бы одеревенела и уж ни к чему не влекла, разве что к странно тяжелому, угнетающему недоумению. В какой-то момент он обратил внимание на золоченую колесницу с восседающим в ней каганом Хазарии и противно тому, что знал о нем, подумал: а он-то что тут делает, отчего он-то не в Белой Башне?.. Силился что-то вспомнить, и не мог. Через какое-то время он заметил, как в опасной близости появились всадники на маленьких юрких конях, они вознамерились пробиться к нему, но, столкнувшись с бессмертными из охранной сотни, отступили. Песах пришпорил старого боевого коня, кажется, тоже осознавшего, что время его вышло, отчего глаза у него потускнели и в большом, все еще сильном теле ощутилась слабость, и подъехал к золотой коляске и спросил у кагана, почему тот не в Белой Башне? Каган не ответил, а потом показал слабой рукой в ту сторону, где под ударами росских мечей гибли агаряне.

— Я хочу быть с ними, — сказал он, почти с ненавистью глядя на Песаха. — И никто не помешает мне!

— Ты ищешь смерти?

— Я уже давно умер.

И то, что Песах услышал от кагана, в свое время втайне от соплеменников принявшего другую веру, еще больше разожгло в нем тягостное недоумение. Кто мог ожидать, что каган, сделавшийся игрушкой в его руках, вдруг обретет голос и заявит о своем желании? Удивительно еще и то, что каган Хазарии не выглядел теперь слабым и беспомощным стариком, поменялся, в прежде тусклых и невыразительных глазах зажглось что-то. Это неприятно поразило Песаха, он растерялся, все же нашел в себе силы сказать везирю:

— Как бы чего натворил каган? Проследи за ним!..

Везирь промолчал. Он видел, как отъехала золотая колесница, влекомая тройкой гнедых рысаков, а чуть погодя оказалась среди агарян, в кольце, невесть почему пропущенная россами. И эта неизвестность испугала везиря, теперь-то и он понял, что сражение проиграно, и хмуро посмотрел на царя Хазарии, с напряженным вниманием следящего за тем, что происходило на поле сражения, точно бы выискивая приметы, которые сказали бы, что еще не все потеряно. Но тщетно!.. Все говорило о другом. Ахмад еще долго не сводил глаз с мэлэха, и, кажется, только теперь заметил старческие морщины, густо испещрившие лицо правителя. И ему сделалось тоскливо. Кто же мог подумать, что все так закончится?

Он еще какое-то время наблюдал за тем, как умирали его соплеменники, а потом поглядел в ту сторону, где стоял со своими людьми каган Руси. Ему показалось, что он увидел усмешку в хмуром лице его, и в груди все сжало, стало нечем дышать. О, как он ненавидел Великого князя Руси! Раз пять он посылал лучников, чтобы те сразили предводителя росских дружин. Но тяжелые каленые стрелы оказались бессильны против него.

Больно на сердце! А что впереди? Кто примет его? Он, отрекшийся от веры отцов, вдруг оказался выброшенным на обочину дороги. Ему теперь ни с кем не по пути. Правоверные Параса или Самарканда, откуда пришли его предки, уж точно не примут везиря Хазарии, как не примует его и те, кому он отдал себя в услужение. Он для них так и останется гоем.

Ахмад с неприязнью посмотрел на мэлэха, сидящего в седле, опустив поводья и уже не наблюдающего за полем сражения, как если бы для него все было ясно. Песах сидел, закрыв глаза и весь уйдя в себя, словно бы стремясь уловить растолкавшее в душе у него, но, кажется, уже не способного сделать и этого последнего усилия. Странно все-таки… Еще день-другой назад Ахмад верил в неугасимость звезды правителя. И вот теперь ничего этого в нем не осталось, одна пустота, и он с едва сдерживаемой досадой наблюдал за Песахом и что-то томящее своей неслучайностью накапливалось на сердце.

А на поле сражения тем временем происходило что-то странное. Песах видел сидящего в колеснице кагана и даже слышал его голос, призывающий правоверных прекратить сопротивление.