Иду на вы…

— А почему бы и не помочь им? Ведь они одного с тобой корня.

Помогли, да не сразу. Не склеилось тогда у старого хазарина. Схватили их агаряне, когда беглецы миновали городские ворота, долго пытали, а потом бросили в узилище. Радогость еще многие леты пребывал в плену, пока не пересекли караванные пути отчаянного ремесла вольные люди и не взяли его, скованного цепью, в свою ватагу. Уж там-то он погулял на славу! Небось памятка о нем и по сию пору кое у кого сохранилась от сабли его, от копья ли. Где только он не побывал за те леты! И по опаленной горячим солнцем пустыне не однажды хаживал, и по узким горным долинам, от которых до звездного неба рукой подать, и по гомонливому Тереку, серебряной саблей вскинувшемуся над ближними нагорьями, хаживал в весельной лодье об руку с ватажниками. Чудно: плывешь по реке, а чувство такое, что не река это вовсе, а высоко поднятая над землей, вся в солнечном блеске, гибкая и ровная дорога, невесть кем проложенная в горах, но верно что, не людской волей, Божьей. Знать, в свое время потребовалось кому-то из Богов воспользоваться ею, тогда он и соорудил ее на потребу по первости себе, а потом и людям. Радогость не однажды задумывался про это, и в душе у него как бы что-то возжигалось, и мысль уносила в неведомые дали. И дивно было в тех далях взору его пытливому, про все-то хотя и неближнее желающему знать. Эта пытливость и гнала его все дальше и дальше, бросала из одного пекла в другое, и поприща немерянные оставались позади, и не обжигал страх даже и в те поры, когда смерть стояла у изголовья и, казалось, уже не уйти от нее, и он-таки подступил к своему пределу. Но нет, уходил Радогость и от смерти. И не потому, что прятался за спины братьев по духу, просто Боги проявляли милость к нему и отводили от напасти, как если бы для чего-то берегли его. Может, потому миновала Радогостя коса смерти, и когда он оказался в стране мертвых, один посреди огромного белого пространства, люто заметеленного сумасшедше гудящими ветрами, где трудно встретить не то что жилище человека, а и зверью тропу. Голым-голо округ и ровно, как если бы он находился в небесном пространстве, заброшенный туда по воле Богов. Не тронула его кривая косожья сабля, не задела отравленная стрела черного булгара, не растоптал бешеными копытами желтогривый скакун гузского вождя. Чрез огни и воды прошел Радогость, живым вышел. Знать, так ему на роду писано. Погулял бы еще, да вдруг тоска — окаянная девка навалилась, и все-то мучала, обстругивала на сердце, все-то нашептывала про отчину да про то, как славно в те поры возжигалось в юной дуще его от сладостного приятия мира. И сказал однажды седобородому атаману, истомленный, вдрызг от тоски исхудавший:

— Не могу больше… Прощевай!

Атаман не держал досады на сердце, иди, сказал, коль душа просит, иль заступишь тропу ей?.. Отпустил с миром, да еще кое-что дал отбившемуся от стаи: «Бери! Сгодится в дороге и золотишко. Мало ли что?» А и впрямь, сгодилось. Когда ехал по охуделым землям Руси, одно и видел: горе да запустение во дворах у смердов и у другого какого люда, и на княжьих подворьях не во всякую пору сиятельны были лица хозяев, и тут иной раз наблюдалось запустенье и печаль выметывалась из темных углов и легкой наледью оседала на каменной кладки стенах.