Иду на вы…

— Нет, — сурово сказал Песах. — Пусть будет по-твоему. Не вчера сказано: повинную голову меч не сечет. Махмуд был у меня, и я говорил с ним. Он дрался в Самватасе, пока был в этом смысл, а потом с малым числом воинов ушел в степь.

Песах долго молчал, после чего, усмехаясь, сказал, что каган Хазарии, пожалуй, засиделся в Белой Башне. Пора показать его подданным. Пусть глашатаи идут рядом с колесницей и призывают всех, кто еще не утратил в руках силы, вынуть из заржавелых ножен сабли и идти на войну с неверными. И сделать это надо так, чтобы ни у кого не возникло желания спрятаться за спину соседа.

— Проследи! Потом направишь их в помощь Махмуду. А я пойду по синагогам и буду говорить со своим народом. Все. Ступай!

Песах усмехнулся, едва не сказал: «Блистательный!..», как называл везиря кое-кто из агарян, но в последний момент удержался. Он снова поверил в Ахмада, прочитав в глазах у него возжегшуюся уверенность. Царь иудеев понимал в людях и прощал проявленную ими слабость, если она проистекала не от страха перед опасностью, а от душевного неустройства. Ему ли не знать этого? Вдруг да охолонет всего с головы до ног, когда и не ждешь, остудит сердце, смутит разум. Но то и ладно, что он-то сам умеет справиться с ним и вернуть прежнюю стойкость. Вот и везирь тоже справился.

Ахмад ушел. Песах какое-то время пребывал во Дворце, перебирая в уме, что сделал в последние дни, и ни в чем не нашел проявления не то чтобы слабости, а и малого колебания, и остался доволен собой. Кстати, его не смутило стремительное продвижение ратников Святослава, он ничего другого и не ждал, зная, как упрямы россы. Он, кажется, все про них знал, вплоть до того, каким Богам и в какие поры они поклоняются, и отчего крепки духом, но так же и то, что необходимо делать, чтобы распылить этот дух, унизить, растоптать.

Песах так и сказал, сходя со своего места:

— Растоптать!

Найденное слово понравилось ему, как понравилось и то, что в синагогах внимательно слушали его и не опускали глаз, хотя он говорил сурово, почти зло, и в правом глазу у него подергивалось веко, а на высокий смуглый лоб легла темная глубокая морщь. И была она неподвижная, как бы даже застывшая. И всяк, обращавший на нее внимание, ощущал тяготность на сердце.

Он говорил:

— Вы обросли богатством и сделались ленивы и безрассудны, забыли о словах царя Иосифа. А ведь он не однажды говорил: «Все народы ограничены в пространстве и времени их пребывания на земле, и только один народ бессмертен, ибо избран Богом. Но избранность должна быть питаема мыслью и сердечными муками иудея. А если примет сердце умиротворенность и подчинится непотребному, в угоду собственным страстям, блужданию по свету, то и погаснет в душе и станет она ни в чем не отличаема от едва провидящей себя в ближнем мире души гоя».

— Я не знаю, что будет завтра, — говорил Песах. — И не потому, что не хочу провидеть в грядущем. Как раз оно для меня светло и чисто. Я вижу там яркий свет, дарующий божественное благо моему народу. — Помедлив, продолжал: — Борьба с гоями только начинается. И будет она жестокой. Дело тут не в Святославе. С ним-то, да поможет нам Иегова, мы сладим. Я говорю о другой борьбе. Готовьтесь к ней, крепите дух, а вместе истязайте себя сомнениями, лишь пройдя через них, можно подвинуться к Истине.

Он говорил, хмуро глядя в лица соплеменников:

— Вспомните Обадию, мечтавшего о земле обетованной. Обнажите мужество сердец ваших, оставьте торговые ряды, возьмите в руки сабли! И да падет нечестивец, посмевший обнажить меч против пытников истинной веры!

И было в храмах ветхозаветного Бога испытующе тихо и торжественно, и всяк проникался мыслью о неодолимости Закона, данного Яхвой. Это поднимало в собственных глазах, и возгоралось в них.

Белая Башня, где жил каган Хазарии, возвышалась над Итилем. Она была отсечена от города проточными водами, исполосовавшими устье Великой реки. Через них перекинули деревянные мосты, не узкие и не широкие, как раз такие, чтобы могла проехать колесница, влекомая шестеркой лошадей, мосты охранялись стражниками — иудеями. И, если бы кому-то вздумалось без разрешения правителя Хазарии проникнуть в Башню, то и поймали бы его тотчас же и отвели в узилище, где он и был бы удавлен.