Иду на вы…

О, рабе Хашмоной часто говорил про это, как, впрочем, и другие хаберы. И, хотя мало кто следовал за ними в те дни, когда Хазария не знала других забот, кроме охраны караванных троп, по которым притекали восточные товары и оседали, дивно узорчатые, на базарах Итиля, многие с тайным трепетом поглядывали на хаберов и так, и этак прокручивали все, что слышали от них, и не хотели бы верить в мимолетность жизни. Тем не менее на сердце у людей начинало щемить, и то, что вчера еще мнилось не имеющим границ ни в пространстве, ни во времени, сегодня уже не казалось таковым, вдруг да и усматривал некто пока еще маленькую трещину в устоявшейся жизни и смущенно говорил про это соседу, и тот согласно кивал головой и тоже сказывал про свое сомнение.

Как-то враз, без каких-то особенных примет в природе, радующих или огорчающих глаз, исчерпал себя день. Темная ночь, с малым числом звезд на бледно-розовом небе, навалилась на островную, потемневшую от человеческих тел, землю. Зелена трава только и пробивалась меж них, слабая, надломленная, едва колышемая легким понизовиком. И Песах повелел отходить к тому рубежу, что был определен в начале сражения, коль скоро понадобится войску перевести дух. Он знал, что россы не потревожат его ночью. Их кагану противно вероломство. Одно дело, победить в открытом честном бою и совсем другое… Да, да, он знал об этом, как и о том, что россы тоже устали, и потому не держал на сердце опаски, наблюдая за тем, как воины покидали поле сражения и устремлялись к ближним холмам, где уже были разложены и возжены костры.

23

Ночь была темна и знобяща, видать, оттого, что земля тут сырая. Трава на Острове слабая в стебле, едва только прикоснешься к нему, обламывается. Редкие деревца, взросшие здесь, тоже слабые, и на малом ветру колеблются. Стоит россу посмотреть на иное из них, то и обожжет сердце жалость, и он вознамерится помочь деревцу, как если бы это было в его власти, но скоро поймет, что не сможет помочь, и тогда его встревожат мысли о призрачности земного мира, о временности его пребывания под божественными небесами, в любое мгновение готового уступить свое место чему-то другому. Чему же?.. Чудно, однако ж! В отчине росса не посещали подобные мысли, а вот тут встемнили в сознании, и сделалось ему неспокойно, как если бы он был ответственен и за то, что совершается на этой чужой для него земле. Но почему чужой? Иль не сказывал Святослав про Великую реку, в устье которой они вступили в сражение с иудейским царем, что назовут ее в летах грядущих Русскою, ведь и в ней много чего сокрыто родственного душе росса, не знающей предела в своей устремленности к мирам, осиянным Божественной благодатью. И все в войске поверили князю, привыкши принимать его слово, как вещее, прозревающее и в неближнем времени. Не однажды замечали и раньше: как бы тяжек и угнетающ не был воинский труд, после великокняжьего слова приободрялись ратники, возносились в духе и хотя бы на время отступала от них мысль о тяготности избранного ими пути и виделось впереди дивное и сладостное, надобное не только им, отрокам и гридям, а всей Руси. Вот и теперь изнуренные ратным трудом, потерявшие многих соплеменников и уже, кажется, вовсе выбившиеся из сил, непонятно даже, как добрели до костров, разложенных десятскими вдоль высокого земляного вала, стоило им увидеть Святослава, облаченного в сверкающие боевые доспехи, и услышать, как он сказал не таящим легкого волнения чистым и сильным голосом: