Иду над океаном

Возле операционной палаты она остановилась. Ждать пришлось недолго. Меньшенин вышел и увидел ее.

— Профессор… — сказала Мария Сергеевна.

Но той радости, которая волной захлестывала ее, когда возвращался Волков, у нее не было. Марию Сергеевну словно захватили врасплох — что-то еще не готово, что-то очень неясно. Она еще не знала слов, которые скажет мужу про Ольгу. И когда спускалась по лестнице чужого госпиталя, в котором она проработала пять дней, как пять лет, а потом медленно брела по крохотным, словно в кукольном городе, госпитальным аллеям, зябко стискивая у горла пальто рукой в замшевой перчатке, она поняла, почему в ее душе нет слов для него: изменилась. Она сама изменилась. А его, Волкова, не было все это время.

Ей сделалось грустно. Опадала оранжевая листва с тополей, особенно ярко горела в холодном сентябрьском солнце зеленая хвоя елей, высоким-высоким сделалось слабо-голубое небо — оно словно почужало. Оказывалось, что эти пять дней, похожие на годы, касались и ее с Волковым. Его не было пять лет.

Каждый день утром Наташка уезжала с ребятами в пригородный совхоз. Убирали капусту. Сначала Наташа хотела увильнуть — гимнастика, тренировки. Среди своих дел и переживаний Мария Сергеевна уловила тот особенный оттенок смирения и жалобы в голосе дочки, который звучал всякий раз, когда она хитрила.

— Наташа, — устало и твердо сказала Мария Сергеевна, — ты поедешь вместе со всеми.

Она смотрела в прекрасные хитрые глаза дочери.

— И тебе наплевать, конечно, а я не попаду на республиканские… Сейчас каждый день, каждый час — это миллиграмм будущей медали.

Голос у дочери обиженно-гневно дрожал. Только последнюю фразу она произнесла твердо, с чужого голоса.

— Ты поедешь вместе со всеми, — повторила Мария Сергеевна. И, помолчав, добавила, чуть передразнивая: — Даже если повысится стоимость каждого часа тренировок.

Мария Сергеевна нашла в себе силы для того, чтобы со всей глубиной понять, что руководит Натальей. И будь это несколько раньше, может быть, она бы и отступилась, поискав, нашла бы удобное для них обеих решение. А тут ей не надо было даже заставлять себя быть твердой. Все произошло само собой. И Наталья вдруг притихла и потупилась. Потом, за завтраком, Мария Сергеевна перехватила удивленно-внимательный взгляд Натальи.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Нет.

— Почему же ты смотришь на меня так?

— Хочу понять, что с тобой произошло.

Помедлив, Мария Сергеевна ответила:

— Со мной ничего не произошло. Во всяком случае ничего особенного. — Она еще помедлила над чашечкой кофе и, глядя куда-то перед собой, добавила негромко: — А вырастешь… Знаешь, Наташа, ты когда-нибудь поймешь. Не сейчас. — Она улыбнулась, словно возвратясь из своего далека, где только что была: — Нахватаешь золотых медалей, натренируешься всласть, повзрослеешь и вдруг однажды остановишься и услышишь. Сама себя услышишь. И поймешь меня…

Наташка, ожидавшая чего-то ясного, разжеванного, которое, как в школе, только положи в голову — и навсегда, сникла.

— Какие все стали сложные… Без пол-литры и не разберешь!

— Без чего, без чего? — смеясь, спросила Мария Сергеевна.

— Так наши ребята говорят…

— Ну и ребята… — все еще смеясь, сказала Мария Сергеевна. — «Без пол-литры»?

Наташка втихомолку жаловалась Поле, показывала ей свои испорченные руки с мозолями, зная уважительное, почти сестринское отношение к ней Марии Сергеевны. И даже однажды заснула на тахте у Артемьевых, хотя от школы до дома было в два раза ближе, чем до Артемьевых.

И сначала Мария Сергеевна никак не могла понять того, почему Поля смотрит на нее как-то с укором и ожиданием и кстати и некстати говорит о Наталье, о том, что сентябрь — в сущности прохладный месяц и земля в сентябре никогда не просыхает.

А поняла позже: вчера вечером в клинику позвонила Артемьева и, принижая голос (телефон у них стоял рядом с тахтой, на которой заснула Наталья), стала говорить, что девочка у нее, что устала и спит. И пусть спит до утра… Помолчала и сказала, вздохнув тяжко и шумно — в самую трубку:

— И не жалко вам, дорогая Мария Сергеевна, такого милого ребенка… Да не девичье это дело — капусту резать да таскать… Ужас какой-то! Ведь вы врач…

Нет, определенно, даже милейшая, добрейшая Варвара Сидоровна не признавала Марию Сергеевну стопроцентной, разумной матерью. И это обидело бы Марию Сергеевну прежде, но не сейчас.

Мария Сергеевна сказала устало и просто — то, что думала:

— Я согласна, не девичье это дело. И это, конечно, безобразие. Но если уж едут все, я не вижу необходимости, чтобы Наташа оставалась в городе…

Варвара вздохнула, помолчала и совсем напевным голосом, но теперь уже так, чтобы Наталья на самом деле не услышала, сказала:

— Михаил Иванович может быть спокоен, улетая в командировки, дома будет порядок…

Этими словами Варвара сказала все: и про Ольгу, и про Наталью, и про ее, Марии Сергеевны, место в этом доме прежде… Вернее, как она, Варвара, понимала ер пребывание в доме Волкова.

«Какая гадость!» — спокойно подумала Мария Сергеевна и не спеша положила трубку.