Иду над океаном

Через несколько мгновений после того как наступила полная тишина, Барышев услышал хриплый тяжелый голос:

— Все, командир. Сели…

Это наконец разлепил скипевшиеся губы второй летчик в задней кабине. К истребителю ринулись автомобили от СКП, неся перед собой пучки света. Они шли наискосок — через взлетно-посадочную полосу, и Барышев знал: это командиры, санитарная линейка, пожарка…

Никогда Барышев не думал, что можно так устать. Он заснул, увидев свет фар автомобилей. Скорее всего это был обморок, потому что следующее, что он увидел, были лица. Сильные руки Курашева и еще чьи-то, должно быть, врача, вытаскивали его из кабины. Внизу, на бетоне, в ярком свете фар стоял его оператор — неуклюжий от одежды, от оранжевого спасательного жилета поверх комбинезона, без шлема, с всклокоченными волосами. Он что-то говорил, размахивая длинными руками, но Барышев его не слышал, он вообще ничего не слышал: в нем стояла тишина — такая, какая возникла в то мгновенье, когда истребитель замер на бетоне, нелепо приподняв левое, здоровое крыло.

Он поднялся, перелез, поддерживаемый Курашевым и врачом, через борт кабины, ступил на стремянку, потом выпрямился, помедлил немного и начал спускаться вниз так, точно берег спину: осторожно перенося ноги со ступеньки на ступеньку а затем — на бетон. И только тут его перестали поддерживать.

Он отыскал глазами в этом темноликом кругу людей силуэт полковника Поплавского, шагнул к нему и, чуть подняв руку к голове, — на большее не было сил, — стал докладывать…

В санитарной линейке врач протянул ему марлевую салфетку, остро пахнущую больницей. Барышев вертел ее, не понимая, чего от него хотят, потом машинально вытер ею лоб и понял: для этого и дали салфетку, все его лицо было мокрым, была мокрой под шлемом голова и пот струйками стекал за уши, с висков по щекам, по желобку на шее…

* * *

Сама того не замечая, Ольга научилась делать массу вещей, которых не требовала работа сестры в гнойной перевязочной. Во-первых, она научилась без будильника вставать в половине седьмого. Вставать сразу, рывком, сбросив с себя тонкое байковое одеяло, научилась вместе с Людкой и Иринкой (когда Людка не дежурила) делать зарядку… Было очень смешно и трогательно видеть, как, уперев худенькие ручки в бока, серьезно, почти торжественно приседает Иринка; научилась умываться холодной как лед водой, научилась успевать не только собираться сама, но собрать Иринку, если Людка дежурила, прибрать постели и отвести Иринку в садик, для чего нужно было, уже с трудом сев в трамвай, забежать в садик, потом вернуться на остановку, теперь совсем забитую битком, и ехать дальше. Ольга запомнила массу людей, большинство которых не знала по имени. И, пожалуй, это было самое странное и самое дорогое ей. В сплошном потоке спешивших по утрам людей знакомые уже ей лица были словно вешки, по которым она безошибочно определяла свое местонахождение в трамвае, в автобусе, в городе… И, казалось, посади ее вслепую на «двойку», она узнает, где идет трамвай. Вот этот пожилой массивный человек, вечно чуточку небритый, с тяжелым хмурым лицом и с мудрыми, хоть и усталыми глазами Копеляна, садится на Заводской и сходит на Мелькомбинате. Может быть, и он запомнил ее, потому что нет-нет да и встречала Ольга его взгляд из-за чужих спин, плеч и голов. Так он здоровался с ней, и она здоровалась с ним — взглядом. Ольга узнавала высокого, чуть ли не в два метра ростом, светловолосого парня. Когда он появлялся на площадке, вагон жалобно оседал вниз. В его курносом, откровенно среднерусском лице странно сочетались застенчивость и капризность. И он словно извинялся за то, что он такой большой и сильный, и гордился этим, позволяя девчонкам с МЖК восхищенно рассматривать себя. Она запомнила бригаду слесарей, поняла из их разговоров и по их рукам, что они работают в Авторемлесе. А потом входили и выходили и другие люди, и среди них, словно островки, встречались знакомые. А там, в конце пути, были совсем уже ставшие родными.

Чувство, с которым Ольга ехала на работу и которое усиливалось по мере того как она приближалась к клинике, нельзя было назвать ни радостью, ни любовью — это было что-то светлое, тихое, просторное, от него и вокруг становилось светлее и просторней даже в дождливый день. Скорее всего, именно в дождливый день это предчувствие встречи с чем-то очень дорогим, важным, с чем-то очень своим наполняло Ольгу особенно ощутимо.