Иду над океаном

Но Декабрев промолчал, и что-то в его молчании показалось солдату такое, что он перестал задавать вопросы. Вздохнул и сказал только:

— Ни хрена. Все будет — это только начало.

Вот эту первую ночь, первую встречу с комбатом, с солдатами из 138-й, заплутавшими на послевоенных дорогах, Декабрев запомнил на всю жизнь.

Комбат отметил его сразу. Может быть, оттого, что печать дома лежала на Декабреве: сапоги начищены до блеска, ордена, белый подворотничок ровно на один и пять десятых миллиметра из-под ворота выгоревшей гимнастерки, что выгладила жена. Потом, когда все миновало, в день защиты своей диссертации вдруг вспомнил Декабрев этот день, вспомнил и понял: не из-за этого комбат тогда отметил его, и дрогнуло его грубое, плохо выбритое лицо: молод, замкнут, ожесточен был Декабрев, и за всем этим прятал необыкновенную растерянность. И еще подумал Декабрев в час защиты диссертации, усталыми глазами рассматривая сидящих в зале членов ученого совета, оппонентов своих: «Комбат пришел на сортировочную неспроста». Он вел своих солдат. Он ни разу не улыбнулся — его выцветшие раньше времени в огне войны глаза смотрели из-под обреза белесых бровей строго и прямо, и проходил он вдоль пакгаузов, мимо солдат с различных фронтов, армий, дивизий, бригад, полков, батальонов, представляющих просто уже только самих себя, припадая на правый протез, выбирая самых уязвимых: недаром же он оставался там до тех пор, пока не иссякла эта струйка, пополняющая его своеобразный запасный батальон. Жгучая, нестерпимо жгучая любовь к этим людям была в нем. Это понял Декабрев в день зашиты диссертации, став уже известным инженером-золотодобытчиком, обретшим независимость. Банкет сделали в «Балчуге». Но после банкета, отвезя маму домой, он отпустил учрежденческую «Победу» с надменным и замкнутым водителем, поймал такси.

— Москва-Сортировочная, — сказал он негромко.

…Комбат произвел на Декабрева сильное впечатление. Такое, что оно сумело пробиться сквозь его ожесточение и растерянность. Он запомнил этого человека сразу же, как встретился взглядом с его медлительными, угрюмыми глазами.

Комбат привел еще одного новенького. Тоже в военной одежде — без погон. Только у того шерстяная гимнастерка была охвачена офицерским ремнем, а обут он был в новенькие хромовые сапоги гармошкой. Новенький оказался старше всех. И левая рука у него висела вдоль тела как-то непоправимо. Когда из «пульмана» по желобу потекла картошка и когда в гомоне и гуле этих работ, развернувшихся вдоль всего состава, в стуке деревянных лопат по дощатым настилам потерялись человеческие голоса, новенький, поставленный внизу у того места, где рязанец и Декабрев пересыпали картошку в мешки, взвалил себе на спину первый мешок, и сделал он это одной рукой — правой.

За полночь пыль затянула небо, завесила фонари над разгрузочной площадкой, покрыла лица, руки, одежду одинаковым ровным серым налетом. И сделалось не до разговоров.

Последние несколько картофелин скатились, мягко постукивая по деревянному желобу, — и только тут они заметили, что уже рассвет, что работают они самые последние. Сказалось, очевидно, и то, что Декабрев еще ни разу не бывал здесь и не имел ни той выносливости, ни сноровки, какими располагали эти ребята из 138-й стрелковой.

Они расписались в ведомостях, получили деньги. И Декабрев не заметил, как остались они вдвоем — новенький, безрукий, и он. Разговаривать им не хотелось. Вдвоем они прошли по перрону, молча миновали пакгаузы. Безрукий сказал:

— Спешишь, солдат?

— Куда? Я живу здесь. В Москве.

— А я, брат, тоже здесь. Пока… Нашлась добрая душа, — сказал безрукий, помолчал и добавил: — Ну-ка пошарь у меня в левом кармане.

Декабрев не понял и полез было в правый. Безрукий сказал:

— В левом. Столько лет ать-два левой, а путаешь. Из правого я и сам достану.

Было раннее-раннее утро, здесь еще не просыпался город, если можно было назвать городом этот поселок из двухэтажных деревянных домов и каменных, но тоже приземистых, тусклых, запыленных зданий. Они прошли в скверик. И там Декабрев достал флягу из левого кармана безрукого. Подал ему: тот привычно тряхнул ее над ухом. Во фляге даже не плеснулось, а булькнуло глухо — полна была фляга. Протянул Декабреву.

— На, прими, соразмерно. Чистейший, медицинский.

Тот отпил глоток. В пакетике, что сам вынул из правого кармана безрукий, оказались соленые огурцы, кусочек сала и хороший, пахучий, граммов на двести, ломоть черного хлеба.

Безрукий выпил много и привычно. Не дышал, прижав ко рту тыльную сторону руки. Потом они сели на скамеечку. Безрукий хмелел — словно тяжестью и горечью наливался:

— Я, брат, летчик. Был летчик, да вылетался. Безногие еще летают, безрукие — нет. Понял? А я ничего другого не умею… Вот так, воин.

Декабрев не отдавал деньги дома сразу. Он собирал их в кучу, чтобы все это выглядело зарплатой. И ни Светлана, ни мать не догадывались о его настоящей работе. Но хранил их дома, под половицей в сенях. И мать нашла их однажды.

Ей не надо было объяснять.

— Почему бы тебе не пойти на завод, где работал отец?

Он упрямо помотал головой.