Иду над океаном

— Нет. Не думала. Я ведь на работе иногда вижу смерть. И я знаю, что каждому, кто уходит навсегда, страшно при мысли, что все останется, как есть, без него. Но я никогда не думала и не чувствовала, что все это было и до нас, до меня, и было бы все равно, не родись я на свет. И я сама не знаю, что испытываю сейчас. Я впервые подумала так, и мне просторно и грустно.

Нелька сильно, по-мужски, жесткими руками обняла ее за плечи, притянула к себе.

— Милая ты моя! Знаешь, как называется то, что мы обе сейчас ощущаем? Обновление. Может быть, это и есть рождение? А? Когда рождаешься ты — человек, Ольга?

— Я не знаю.

— И я не знаю. Но так хочется работать. Писать хочется, Ольга.

Нелька так страстно, так сочно, с такой гордостью и тоской произнесла это слово, что Ольга обернулась к ней всем лицом.

— Хочешь, я открою тебе тайну, Ольга? Давно-давно, в то самое мгновение, когда я встретила тебя на пляже, ты была такая усталая и такая тихая, точно у тебя внутри притихло. Точно ты прислушивалась к самой себе. Такими бывают беременные женщины. Они прислушиваются к новой жизни в себе. За этой новой жизнью было желание, муки, утоление желания. Может быть, были ночи, когда невозможно и нельзя спать и когда спать не надо. Не надо, и все. И вот — человек. В человеке человек… Ты была такая же. Ну, не совсем такая. В тебе была тишина, которую ты слушала. Я это сразу почувствовала. И решила — буду писать твой портрет. Я сама, Ольга, не знаю, чего мне прежде не хватало. Может быть, этого снега? Пойдем. У меня все готово. Холст готов…

Так начался этот мучительный путь — портрет. Это для Ольги она сказала, что не знает, чего не хватало ей, чтобы вдруг решить — вот оно, начало. Когда Нелька думала о портрете, ей вспомнилось все то, что пережила сама. Даже не в буквальном смысле: туда-то ходила, то-то писала, того-то любила… Нет, в этом ее воспоминании было все и не было ничего зримого — она, оказывается, вспомнила не то, что делала, а свое состояние — свои горькие ночи, свои муки в работе, в поиске того, чего на свете, может быть, и нет.

Когда-то, в самом начале пути, ее вело в работе само желание работы — запах красок, ощущение кисти в руке, даже сам процесс работы с холстом и натурой. И вдруг исподволь, незаметно этот легкий способ вызывать в себе вдохновение исчез. Нет, он не иссяк, а как-то стушевался. И теперь вдохновение вызывалось работой мысли: оно возникало тогда, когда из подспудного, слепого, мучительно бессловесного желания писать возникало это, именно это лицо, дверь, дерево, улица, возникало какое-то сознание — незримое, радостное — родства того, что было на душе у Нельки с тем, что видела она в лице Ольги. И, вглядываясь временами в ее лицо, — Нелька делала это коротко, как снайпер (взгляд — и вот уже убраны глаза в сторону), — Нелька поняла: в ней судьба ее начавшаяся, судьба ее собственная и та красота — неброская, стесняющая сердце, излучающая тихий свет грусти, радости и тревоги, к которой она страстно тянулась всем своим существом.

Временами Нелька не могла думать об Ольге — страшил труд, который виделся впереди. Теперь сам процесс труда уже не казался забавой или беспечной радостью. Душа, тело, руки — все стремилось отодвинуть этот изнурительный труд. А ум приближал его. И возникало такое мгновение, когда становиться к холсту нужно было немедленно, сейчас. Через час уже было бы поздно.

Светлого времени оставалось не более двух часов, когда они пришли в мастерскую. И все полетело к черту: все эскизы и заметки. Свежесть дня, запах снега, нежность, талые губы Ольги, ее притаившие грустную радость глаза всколыхнули Нельку. За два часа она успела закрыть главное — лицо, обращенное к окну, и руки с полусогнутыми пальцами у подбородка. Успела найти нежное — где охра, белила, светло-зеленый кобальт и чуть-чуть кобальта фиолетового — на виске и у горла, и на запястье — беззащитном и энергичном. Ей удался тот рассеянный, ровный свет, делающий просторным мир. Казалось, что он не исходит из одной точки — из окна, а все светится этим светом — глаза, лоб, щеки и открытое горло Ольги. Ольги той, что на холсте. Когда Нелька работала, ей было не до палитры Матисса, не до традиций. Куда-то подевалась вся теория. Мысль об этом коснулась края сознания и ушла. И еще одно со спокойной радостью отмечала Нелька — материал перестал ей мешать, с какой-то упругостью смешивались краски, словно стоило ей только увидеть цвет, подумать — как уже ложилось это новое пятно рядом с другим, как сама кисть находила нужное. От сырой тяжелой краски холст уже не гудел, а легко и мягко отзывался на прикосновение кисти.

Горячая жажда работы — такая, какая бывает, когда хочется пить, — утолилась, и теперь работалось мудро и спокойно, и каждый мазок был весом и важен.

Это передалось и Ольге.