Иду над океаном

— Пятьсот двадцатому и пятьсот двадцать второму — воздух! — Он произнес это спокойно и бесстрастно.

Уж так сложилось в этом полку, что у маленького ростом, кряжистого полковника Поплавского все офицеры штаба, да, пожалуй, и летчики были высокими. Маленький и злой, он подошел сейчас к планшету и сердито потянул за рукав форменной рубашки капитана, который загородил планшет своей широченной спиной.

— Да подвинься ты! Вырос на радость маме…

Капитан смущенно посторонился. Эти слова Поплавского и его обычная сосредоточенная сердитость как-то разрядили напряжение. Но сам он не заметил этого. Вся его жизнь сейчас была нарезана на крохотные отрезки — от целеуказания до целеуказания. Этого времени хватало службе наведения, чтобы проговорить информацию, а он успевал, как ему казалось, подумать о многом: о Нортове — «пятьсот двадцатом», о Чаркессе — «пятьсот двадцать втором», о Курашеве. И о том, что вот-вот должен появиться Волков. Он успел подумать, что все происходящее сейчас и есть то самое главное, о чем он хотел сказать Волкову прошлой ночью, но не сказал.

Генерал вошел, простукав каблуками по бетонному полу КП. Лицо его было обращено к Поплавскому.

Поплавский, глядя прямо в глаза Волкову, четко и твердо доложил:

— Товарищ генерал, курсом… высота двадцать две — двадцать семь тысяч метров, скоростью до трех «М» идет цель. Удаление — триста. На перехват подняты высотные перехватчики…

И шагнул в сторону, давая генералу место у планшета. За это время чужая машина заметно продвинулась на северо-запад. Ни Волков, ни Поплавский и никто другой из присутствовавших не предполагали, что через две-три минуты, когда Портов и Чаркесс уже будут на подходе и смогут сами увидеть «Валькирию», произойдет еще одно событие, которое потребует от всех мгновенных решений и значительно большего напряжения, чем то было до сих пор.

Волков, Поплавский, офицеры штаба, служба наведения, летчики и солдаты у планшетов сознавали, что от перехвата «Валькирии» зависит многое, в том числе и чувство уверенности в каждом из них. Это чувство не только не поколебали, а даже укрепили события вчерашней ночи. Но сегодняшнее… И ответственность, которая ложилась сейчас на него, Поплавский ощущал почти физически. Эта ответственность — не только за свой район, а за большее, значительно большее — в пространстве и во времени. За ним и вокруг него лежала Россия. Он понимал, что теперешний полет «Валькирии» — не последний, это будет продолжаться, если на том берегу океана не убедятся сейчас, что здесь этот номер не пройдет. Но смысла полета «Валькирии» он не понимал. Чего они добиваются? Что это им даст? Он попытался представить себя на месте того человека, который посылал «Валькирию», и не смог. «Наверно, мы очень разные с ним люди», — с усмешкой подумал он. И еще он подумал, что это не все. Именно в это мгновение понял: не все. И когда на индикаторе возникла вторая цель — с севера, а за ней следом на удалении километров на семьдесят — третья, он даже испытал облегчение. Вот оно что! Под прикрытием высотной скоростной машины ведут разведку. Не нарушая границы, а строго параллельно ей, едва, если можно так сказать, не задевая ее кончиками крыльев, спускались вниз, на юг, два «А-3-Д», далеко над морем повторяя все очертания нашего берега.

— Итак, их уже трое, — тихо проговорил Волков.

Только они двое — Поплавский и Волков — знали войну с ее сорок первым годом и сорок пятым, и это давало им неписаное право видеть и искать друг в друге того, кто поймет тебя без слов. Они оба поняли это, встретясь на короткое мгновение взглядом.

Несколько минут до подъема истребителей из третьей эскадрильи у них еще оставалось.

И тогда Волков связался с маршалом, он говорил с ним спокойно и твердо. Здесь, на КП, он был тем человеком, который обязан сделать все так, чтобы стало легче всем. Ему казалось, что маршал видит его. И он мысленно представлял себе лицо маршала — неожиданно близкое и дорогое, с остро прищуренными, не по-стариковски сухими в морщинках глазами, со складкой над переносицей. Представлял себе, как тот стоит сейчас у аппарата. И жалел, что тепло человеческого голоса терялось, поглощенное громадным расстоянием. Таким громадным, что замирает дыхание, когда прикинешь его мысленно.