Идущая

Вынеся это решение, обжалованию не подлежащее, трактирщик надел рабочий оскал, исполнявший функции улыбки и разродился традиционным "Чего прикажешь, госпожа?"

Реана не была в курсе эстетических пристрастий трактирщика, и нельзя сказать, чтобы её удручало неведение. Она обсохла у камина, попутно поужинала, и ушла спать, вполне довольная жизнью.

Наутро она не сразу встала, а позволила себе понежиться, глядя в тёмный потолок. Ну и что, что набивка матраса давно свалялась комками, одеяло истрепалось, а простыни здесь неизвестны, как явление? Спать в тёплом и сухом месте, где в роли ветра лишь сквозняк, д и то замученный клаустрофобией… До чего здорово!

Реана вздохнула. А зачем вообще я иду в Арн? Чтобы вернуться домой?

Она остановилась, потянулась и закинула руки за голову, медля со следующим вопросом.

А так ли уж хочется вернуться в тот мир, о котором едва не завыла в небо под столбом виселицы с дюжину дней назад и который всё ещё привычно называешь "домом"? Так ли уж хочется покинуть этот мир? Такой уютный для гордости, безответственности и любви к экстриму. Более того, даже будь ты и здесь никем, тебе ведь безумно нравятся дороги — дни, месяцы, сотни километров, отмеренные шагами. Ты влюблена в этот мир. И в зимнюю слякоть дорог; и в осень, грибную, шелестящую под ногами хрупким золотом; и в такие вот деревенские трактиры, тёмные и грязные, где противоклопиных тазиков нет по причине отсутствия не клопов, а лишних тазиков; и в людей, какими бы они ни были. Потому что невозможно не любить, когда до самых дальних уголков души сознаёшь единство мира в себе и себя с миром.

Ей помнилось смутно, что и тот, техногенный мир она любила так же беззаветно, но там Вика была привязана к месту, вросла роднёй, друзьями, учёбой и работой в маленький городок в предгорьях…

К тому же, воспоминания мутнеют, теряют чёткость, а мёрзло-багровая память о другой жизни, в этом мире, три века назад, делается ярче, вытесняет память о тихом городке. И это прошлое, почти шестьдесят лет в этом мире, кажется, куда реальнее ускользающей памяти о двух десятках лет там.

И здесь поднимается ещё один букет вопросов. На которые отвечать хочется не больше, чем на первый. До сих пор полагалось a priori, что главная её цель — помимо возвращения домой — уничтожить Реду, вколдованную в её сознание. То, что уничтожать ведьму не хочется, ясно с тех ещё дней, когда проблески чужой памяти больше всего походили на прогрессирующую шизофрению. Сейчас же… Уничтожить Реду?..

Реана снова помедлила.

Это значит — уничтожить часть себя. Когда ты помнишь шесть десятков лет и столько же умений; когда тебе снятся мутно-серые туманы рассветов на Светлом озере, великом озере; и старый дом на деревянном настиле причалов, дом с идеальной звукоизоляцией в две сотни метров "полосы отчуждения" вокруг; улицы, отвратительные для босых ног, знакомые настолько, что и сейчас можно начертить план Древней Столицы, города на двух островах; Даз-нок-Раад, так долго бывший домом, с сумрачными коридорами, шикарными залами, бесконечными лестницами, червоточинами скрытых дверей и ходов; походные шатры и официальные церемонии, горы бумаг на столе, запах воска и масляных ламп, дороги, стены чужих городов, и пахнет деревом, пылью и кровью, потом и дымом, и мокрой сталью…

Когда Реана, наконец, спустилась в задымлённый зал, он уже не пустовал. За средним из трёх столов пятеро местных разной степени небритости (в среднем небритость доходила до плеч), обсуждали деревенские новости и мировую политику. Рассказы о том, что Лкаррен Косой женился, а Данва, дочка конюха, сломала ногу, Реану не слишком заинтересовали, поэтому первые минут десять она посвятила отвратительного качества картошке. От меланхоличного ковыряния в тарелке Реану отвлекла реплика с именем Раира.

— Ещё байку расскажи про Лаолийца!

— Нет, не байку. В этом разе я вам правду истинную скажу, про то, как по осени Лаолиец в Кадар ездил.

— Ещё скажи, что это ведьму он вызвал! — съехидничал один из слушателей, сидевший за столом в старой заячьей шапке.