Она просится сказать, с нежностью гладя мужа по волосам. Он бессильно машет рукой — больше никогда не спрашивай меня об этом. Говори, что хочешь, и в любое время. И она говорит.
— Шаман посмотрел меня. Он сказал, что принесёт особые травы. Что вылечит. Беда пройдёт, и у нас будет маленький.
— Ты ходила на Гору?
— Да, — она сжимается, ожидая наказания за своеволие. Но он молчит, и она продолжает. — Огненноволосая шаманка, нга из племени Того, Кто Живёт На Горе, отвела туда меня, чужака и Нга-Аи. На Горе был Нга-Лог, живой. Шаман и шаманка забрали чужого. Нга-Лог и Нга-Аи ушли в племя её родителя. Я вернулась домой. Побей меня, если хочешь.
— Но я не хочу.
Он прижимается щекой к её ладони и тихо поёт песню. Нга-Эу улыбается. Она слышит, что теперь он поёт ей.
— За то, что шаман обещал тебе, я отдам ему Светоч.
— Нга-Лот не велел, — робко напоминает Нга-Эу.
Нга-Лор вздыхает.
— Он много чего не велел. Нам надо учиться думать по-новому. Нет… Мне надо учиться.
X
Шаман повертел зеркальце в руках.
— Здесь рисунок, — перевернул он его тыльной стороной, показывая монитору. — Смотри, Капитан.
Стилизованное изображение солнца, внутри которого расходятся створки ворот. Седоволосый мужчина нахмурился.
— Почему на этом старом зеркале символ нашей Организации?
Курт не знал, что ответить.
3. Дом
— А потом? — спросила Лучик. За её спиной Курт уговаривал пятящегося в угол дивана кота не дурить.
— Ну что тебе, заржавеет, что ли? Проедешь с комфортом, как дама в портшезе, а там и доктор знакомый, и валерьянки накапает, и мышку даст плюшевую, хех…
— А потом его след затерялся в этом огромном мире, — сказал Капитан. — Или где-то ещё. Как всегда и бывает. Да, рыжая?
Седоволосый смотрел на Четвёртую, а она, прикрыв глаза, дула в которую уже по счёту кружку чая — умиротворённо-утомлённый вид человека, выполнившего свой долг, и ни грамма желания объяснять что-то дальше.
— Сказка-кошмар со счастливым концом, — подвела итог Луч.
— С приемлемым, — поправил её Капитан.
Прижимающий уши и недобро сверкающий яркими глазами кот был наконец загнан в угол, взят на руки, поглажен и заперт в так ненавистной ему переноске, где тотчас же принялся мстительно ковырять когтями сетчатое окошко. «А не жрал бы дождик, не страдал», — поучающе сказал ему Курт. Луч, вернувшая себе вторую варежку, надела обе и глухо поаплодировала.