Идущие

Расписная посуда: чашки, миски, ложки, туеса. Плетёные корзины различных размеров. Черпаки, поварёшки, лопаточки. Глиняные горшки, иные все в глазури. Горшечники особенно ревностно оберегают свой товар, шугая разыгравшихся детей и любителей потолкаться. Разобьёт кто-нибудь горшок случайно — поднимется вой до небес. Поэтому горшки я стараюсь обходить стороной: на слепого, если эту мою особенность заметят, легко свалить все шишки.

Одни из моих любимых рядов — со свистульками и свирелями. Заманивая покупателей, льется от них мелодия — то весёлая, озорная и звонкая, от которой ноги готовы пуститься в пляс, а губы сами растягиваются в улыбке, то печальная, горькая, тянущая, выбивающая из тайных и тихих сердечных глубин слёзы и тоску. Есть на лотках и губные гармошки. Они тоже умеют и плакать, и радоваться. Я могу вырезать свирель и сам — мало ли у нас растёт орешника, но эти, отполированные, разрисованные и узорчатые, маленькие и большие, притягивают тем, что, словно завёрнутый подарок, содержат в себе уже приготовленную для кого-то песню. Каждому — свою, личную, неизвестную, пока не вдохнёшь в неё жизнь своими ртом и лёгкими. Вырезая сам, уже знаешь, как зазвучит. Тут — до какого-то времени тайна.

Армейцы в основном привозят железо: то, которое блестит и украшает, то, из которого куют плуги, серпы и лопаты, то, которое отлито в виде фигурок — людей, зверей, цветов, деревьев, странных домов и древних повозок и вроде бы бесполезно, но ценится коллекционерам, а потому раскупается влёт. И, конечно, то, которым можно защищаться и убивать. Вторые мои любимые ряды — здесь. Я замираю у прилавка, что притягивает своим колющим, грубым солдатским духом. Это ножи, топоры и обоюдоострые клинки. Сохранённые, былых времен работы прежних, некоторые с вырезанными на лезвии или рукоятке непонятными буквами и символами. Такие ножи берут чаще не для охоты или повседневной носки, а для значимости. «Повыпендриваться», как сказала бы Лада. Признаком достатка является несколько подобных, висящих дома на стене. Они ведь и правда стоят немало — не как стадо коров, но, наверное, как добрая четверть.

Рядом лежат и огнестрелы — без патронов, ясное дело. Патроны продаются отдельно. Вот уж что действительно хищное, опасное, окутанное духом легендарной удачи и почти колдовской меткости, идущее в руки не каждому, будь он хоть первым богачом на деревне. Огнестрелы не для хвастовства и красоты, они для дела. Охотник, имеющий армейский стрел, всегда добывает в три раза больше. У папаши когда-то был такой же, пока он его не пропил.

— Нравится? — спрашивает у меня торговец.

— Очень, — честно отвечаю я. Огнестрелы и в самом деле на нюх и на ощупь просто бесподобны — словно трогаешь дремлющую молнию. Я говорю об этом торговцу.

— А то! — подтверждает он. — А каковы в бою… Вижу, ты понимаешь толк в оружии. Подрастёшь, накопишь деньжат, приходи. Я тебя запомню. Скину цену.

Так мне всегда говорят, да и не только мне. Обычная лесть и обещания — сбить цену хотя бы на пару монет у армейцев очень трудно, но оттого и увлекательно.

— Откуда вы их берёте? — снова спрашиваю. — Если не большой секрет, конечно…

— О-о, — в голосе армейца прорезается хитринка. — Ну, только тихонько и только тебе…

Он склоняется ко мне над прилавком, обдавая весельем и терпким пивным духом.

— Склады, — произносит довольно.

— Склады прежних? — догадываюсь я.

— Тшш… не так громко, друже. В точку. Склады, хранилища, старые базы. Что над землёй — давно с ней слилось, что под — сохранилось. Сколько там добра, ты бы видел…

Восторг на моем лице ему нравится — торговец треплет меня по плечу.

— И добра, и тварей, которые на самом этом малиннике свили себе гнездо и сидят, — шепчет он, склоняясь ещё ниже, мне на ухо.

— Тварей? — мой восторг сменяется благоговейным ужасом.

— Похуже равков будут, — торговец делает голос глуше. — С доброго быка размером. А уж отвратительные — жуть! В язвах, в гное, в коросте, с пастью, полной жёлтых клыков, смердящие, как скотомогильник… Человека напополам — для них раз плюнуть. Сам видел: хрусть — и нету. Только брызги по стенам. И — вот…

Он протягивает мне свою руку с закатанным рукавом. Я делаю вид, что смотрю, одновременно щупаю и ойкаю.

— Ну, а ты думал: в склады как на прогулку ходим? Карты прежних и оголтелая смелость, — деловито говорит торговец, — все наши инструменты. Чем и живём. Мы тоже охотники…

Но и книги, и изделия домашнего обихода, и столь ценное стекло, и таинственные, неопознаваемые предметы привозят армейцы из своих лесистых краев. И в лесах есть развалины городов из камня. Вещи, созданные умелыми руками наших предков, громоздятся тут и там, шепчут о себе, рассказывают: на мне писали письма, мной закрывались от солнца, во мне носили воду. Большинство, правда, уже не рассказывают ничего — просто потому, что никто не понимает, для чего они когда-то были нужны. Я стараюсь прикоснуться к каждому предмету, несмотря на иногда звучащие оклики не трогать. А, если что, умею бегать, петляя, — запутаются, не догонят.