Идущий к свету

Павел Ильич положил свою и Сашину сумки на багажную полку и с интересом прислушался к работающему на волне «Маяка» радиоприемнику. Там в этот момент в новостях культуры передавали информацию о том, что вчера в Лондоне на аукционе «Сотби» за два миллиона долларов проданы две неизвестные ранее картины, принадлежащие кисти великого Пьетро Нанелли одного из талантливейших мастеров итальянской школы XVI века. Как неоспоримо доказала экспертиза, на проведение которой ушло более года, картины эти являются подлинными и великолепно сохранившимися шедеврами. И покупатель, и, естественно, продавец раритетов пожелали остаться неизвестными. Это сообщение вызвало почему-то подобие удовлетворенной улыбки на лице Павла Ильича. Он выключил радио, молча растянулся на своей полке и закрыл глаза. Саша что-то хотела сказать, но, раздумав, тоже легла и уставилась в потолок. Поезд тронулся.

Качка и мерный перестук колес сделали свое дело Саша уснула, несмотря на то, что еще полчаса назад была уверена, что не уснет уже больше никогда в жизни. Павел Ильич тоже отключился и последним усилием воли бросил свою память в детство, к искрящемуся теплому морю, он вернулся в тот сон, что, едва начавшись, был прерван взрывом.

В Александрове их разбудил настырный проводник, который принес им чай и печенье. По непонятным причинам, он пристально следил не только за тем, чтобы пассажиры расплатились, но и за тем, чтобы они выпили и съели все до последней капли и крошки. Спорить и сопротивляться было бы явно более утомительно, чем просто встать и почаевничать.

Сначала Павел Ильич и Саша сходили умыться в противоположные концы коридора и, вернувшись, по-прежнему молча уселись на свои места. Умываясь, Павел Ильич засучил рукава и оставил их засученными, номер на правой руке стал хорошо виден. И пока он, глядя в окно, маленькими глотками пил из граненого стакана в дорожном подстаканнике обжигающий, на удивление крепкий чай, Саша не сводила глаз с синеющих на его предплечье синих цифр.

— Вы что, были в концлагере? — наконец решилась она вновь заговорить со своим спутником.

Он кивнул, не отрываясь от проносящегося за окном пейзажа.

— В каком?

— В Аушвице.

— Вы же там наверное совсем ребенком были?! Какой ужас! — После короткого сна Саша почему-то смотрела на своего спутника намного теплее, а сейчас в ее глазах даже появилось сострадание.

— Нет, ребенком я там не был.

— Да, я понимаю, какое там детство! Ну и жизнь же у вас!

Он молча пожал плечами.

* * *

В Аушвице он был недолго, но в газовую камеру входил не однажды. И всякий раз все, кто входил с ним в оборудованную под помывочный зал душегубку, выходили назад живыми. Всякий раз нелепое стечение обстоятельств и неисправность оборудования дарили им жизнь или хотя бы давали отсрочку смерти.

— Это действительно будет санобработка, просто душ! — кричал Павел по очереди на всех европейских языках людям, идущим вместе с ним на смерть. — Я уже был там, это просто душ! Вы все выйдете оттуда живыми!

И бестолку педантичный капрал открывал газ — то заедало клапан, то баллон, доставленный сюда, по ошибке был не заправлен, то просто по каким-то неизвестным причинам начальство в последний момент велело пускать вместо газа воду возможно, для того, чтобы своим видом и фактом возвращения эти люди успокаивающе воздействовали на остальных узников, которым предстояло безропотно проследовать по пути смерти. Многократно повторенный опыт говорил Павлу-Саулу, что, если он оказывался в массе людей, которым была уготована общая погибель, то бессильная (во всяком случае пока бессильная) перед Павлом смерть отступала и перед ними. И он пользовался этим. Но, увы, смерть, угрожавшая этим людям, отступала только тогда, когда неминуемой должна была быть гибель всех до единого. И безумною мукой были для Павла воспоминания о казнях, болезнях и штормах, когда он один лишь спасался среди обезглавленных и растерзанных тел, среди пепла сожженных, среди гниющих останков в зачумленных городах. Несчетное множество несчастных он похоронил, но намного больше оставил лежать на земле или биться о прибрежные камни в безжизненной пене прибоя.

* * *

Поезд то ускорял ход, то притормаживал, плавно покачиваясь на перегонах и вздрагивая на стыках станционных путей. Ложечки из нержавейки позвякивали о края граненых стаканов, и было что-то тянущее за душу в неровном и немелодичном звуке этих бубенцов российских железных дорог. Павел Ильич рассеянно поднес к губам стакан, но чая там уже не было, и он поставил стакан на место, так и не отрываясь от окна. Он завороженно следил за бесконечными нитями проводов, плавно скользящими вниз, чтобы затем резко взлететь на изоляторы деревянных и стальных опор, а потом вновь упруго устремиться вниз.