«Бабушка моя единственная!
Спасибо тебе за денежный перевод, а главное, за сердечное письмецо спасибо.
Ботинки я купил в тот же день, как только получил перевод. Спасибо тебе, родная моя! Ради бога, еще раз прости меня за то, что я оторвался от нашего дома. Ты не представляешь, милая моя бабушка, как я скучаю без тебя! Сначала все казалось просто – уехал, и концы в воду. Но чем больше живу в столице, тем сильнее и сильнее тянет меня домой, на нашу клюквенную болотину, в родную деревню к землякам. Здесь, в столице, все сложно, запутанно, и пока что многое мне непонятно. Может быть, эта сложность и заставляет меня часто задумываться и видеть в окружающих меня людях совсем не то, что они представляют на самом деле.
Недавно после экзаменов в институте я спустился к выходу вниз по лестнице и, подойдя к застекленной двери, долго смотрел на улицу.
Улица заполнилась незнакомыми и какими-то очень странными людьми. Даже в сердце кольнуло. Я вдруг с тревогой подумал, что эти люди могут никогда в жизни больше не встретиться мне! Они могут просто не увидеть меня больше, так же, как и я их. Я стал внимательно наблюдать за прохожими. Они шли мимо бесконечной вереницей, как будто связанные невидимой, но крепкой веревкой. И я вдруг подумал о том, что и меня тоже свяжут, и вся здешняя жизнь моя превратится в такое же безостановочное движение.
Потом я вспомнил о педагогах, которые принимали у меня экзамены, и пришел к выводу, что моя судьба их мало интересует. Не я, так другой сдавал бы экзамены вместо меня. А ведь ты вспомни, бабушка, когда в наших местах появлялись незнакомые люди, то деревенские жители всегда расспрашивали: „Откуда вы? По какой надобности? Каких корней?“ А здесь никто ни о чем не расспрашивает, разве только медицинскую справку потребуют и аттестат зрелости…
Ну, а раз я вспомнил об аттестате, то теперь, родненькая моя, сообщу тебе, ради чего я приехал в столицу. Только прошу, наберись терпения и выслушай меня до конца, и ради бога, не говори об этом Нюре, потому что ей, может быть, будет очень больно от этой новости, и дяде Пете не говори по тем же соображениям, и дружку моему Толе. Итак, милая моя бабушка, еще раз прошу тебя – не отчаивайся и не считай меня слишком глупым. Я решил стать профессиональным драматическим артистом, и с этого пути меня уже не свернешь! Но, несмотря на твердое решение, во мне борются какие-то странные противоречия. С одной стороны, я очень люблю театр – за силу сказанного со сцены слова, за его смелость, страстность и многое другое. А с другой стороны, я все больше и больше убеждаюсь в том, что какая бы ни была удивительная игра актеров – это все равно игра! А мне, бабушка, не игры, а правды охота! Я знаю, родненькая моя, что ты не читала трагедий Шекспира и никогда не была в театре, но правду ты хорошо чуешь. Поэтому выслушай меня. Я отлично помню нашу уборочную страду. Помню, как мы сеяли, жали и молотили жито. Особенно хорошо помню жатву: дождливый мрачный вечер, мы потные, разгоряченные стараемся приблизиться к последней житной полоске, а она, словно линия горизонта, как будто совсем не приближается к нам. И помню, как мы подбирали каждый худосочный колосок, вплетали его в копну. Сколько нужно было усилий, чтобы сложить эти суслоны в овин, и все это для того, чтобы иметь пусть малый, но все-таки кусок хлеба.
И вот несколько дней назад, милая моя бабушка, я получил твою двадцатку и, достав себе обновку за семнадцать рублей, на три рубля накупил разного хлеба. Надо сказать, что белые булки в столице и в самом деле очень вкусные, особенно сдобные кирпичики за тридцать копеек. Хлеба я набрал на целую неделю, потому, как тебе известно, люблю черствый, почти сухой хлеб, и, кроме того, у меня сейчас совершенно нет времени ходить в магазин. Ведь я уже прошел основные экзамены в институт и теперь готовлюсь к общеобразовательным предметам. Так вот, прихожу я вчера из библиотеки, открываю свою тумбочку, а хлеба там нет.
Спрашиваю у сокурсников: „Где хлеб, ребята?“ А они мне в ответ: „Тараканы съели…“ – „Какие тараканы?“ – „Двуногие“, – отвечают.
Потом объяснили: „По комнатам санитарный рейд ходил, вот им и не понравились твои сухари…“
Досадно мне стало. Я ведь, родненькая моя, специально хлебушек подсушивал. Да пусть бы он и совсем засох, но как так можно – по чужим тумбочкам шарить?!
Разыскал я студентов из этого рейда, спрашиваю у них: „Куда вы дели хлеб из двести шестнадцатой комнаты?“ А они мне в ответ: „Съели мы твой хлеб, парень, разделили на три части – и съели, а сухари выбросили… Вопросы еще будут?“ – „Вопросов, – говорю, – больше не будет, только за такие шуточки по морде полагается!“ А один из них, что поздоровее немного и постарше остальных лет на пять, посмотрел мрачно на мои ботинки да ехидно так и спрашивает: „Ты из какой тундры прикатил?! У нас тут свои порядки, а если общежитие не нравится – фатеру сымай!“ А эта фатера, знаешь, сколько здесь стоит? Ноги вытянешь – не расплатишься… Вот и подумал я тогда, глядя на этих парней из „санитарного“ рейда: „А ведь через четыре года учебы из меня может получиться такой же зверь, как они, и на сцене, кроме злодеев, мне больше ничего не доверят играть…“
Поднялся к себе в комнату, бросился на койку и разревелся. А утром мои сокурсники, видя, что мне плохо, предложили сходить в учебный театр на просмотр курсовой работы. Честно говоря, такого предложения я не ожидал, потому что соседи мои по комнате – очень неразговорчивые ребята. Но отказываться не стал.
Часа через полтора был уже в театре. Ты не представляешь, какое радостное чувство испытал я, глядя на сцену. Слезы навернулись на глаза, когда заиграла торжественная музыка, и занавес стал медленно раздвигаться.
И вдруг вижу: на сцену вышли, кто бы ты думала? Да, эти самые трое злодеев! Только лица у них были совсем другие, и глаза какие-то непохожие на те, что я видел в общежитии. И не потому, что они были чересчур чуткими, как будто их подменили. Они и роли играли такие же доброжелательные, и даже нравились многим зрителям.
Но я-то, я думал о том, как же ловко человек может скрывать свое истинное лицо! Я поинтересовался у своих ребят-однокашников по комнате, знают ли они этих студентов. И ребята по секрету сказали, что знают и что вчера они устроили небольшую пирушку, и мой хлеб, по-видимому, пошел на закуску.
Вот так, милая моя бабушка! Для них, родненькая моя, хлеб – это закуска, а для меня.
Ну да ладно. Спасибо тебе, родительница моя, за пятерочку, которую ты в письмо вложила, спасибо за сушеные грибы, ягоды. Теперь у меня все есть: и хлеб, и суп грибной, и кисель. Конечно, готовить самому времени не хватает, но зато дешево и сердито.
Милая моя бабушка, я обязательно приеду, как только сдам все экзамены и подзаработаю немного денег на товарной станции. Письмо свое заканчиваю, потому что уже три часа ночи и товарищам по комнате очень мешает свет настольной лампы.
Обнимаю тебя. Привет Нюре, дяде Пете.
Твой внук Иван».
