Йеллоуфейс

Вот и все; никаких умильных разговорцев, фразок типа «ну как ты там?». Просто короткое объятие, и мы заходим прямиком в экспозицию музея, посвященную тяготам американских военнопленных в Северной Корее.

Сначала я решила, что это шутка. Розыгрыш. «Ну ты дуреха! Ты ж не собираешься вот так мотыляться по старому пыльному музею вместо того, чтобы нам пойти и где-нибудь посидеть?» Или что мы побудем здесь с полчасика, пока она не насмотрится на то, что ей там интересно, а затем отправимся в прохладный бар с кондиционером, где можно будет уютно посидеть за коктейлями и поболтать о том о сем — о жизни, об издательских делах. Но уже скоро стало ясно, что Афина планирует здесь пробыть весь остаток дня. Перед каждым черно-белым изображением в натуральную величину она стояла минут по десять, если не дольше, шепотом читая истории жизни этих солдат и офицеров. А затем подносила пальцы к губам и со вздохом покачивала головой. Один раз я даже заметила, как она отерла с глаза слезинку.

— Ты только представь, — время от времени нашептывала она. — Все эти потерянные жизни. Эти страдания ради дела, в которое они не только не верили, но даже толком не знали, зачем все это — только потому, что их правительство было убеждено, что теория домино[37] верна. Боже мой.

При переходе к следующему стенду все начиналось заново. Здесь мы ознакомились с последним письмом девятнадцатилетнего рядового Рики Барнса, в котором он попросил друга вернуть матери его жетон, когда подхватил дифтерию на реке Ялу.

Афину было не унять. Поначалу я думала, что она, судя по всему, невероятно чувствительна, что слышать не может о чужих страданиях, не переживая их остро, как свои собственные. Гребаная святоша. Когда мы продвигались по выставке, я заметила, как она что-то там записывает в блокнот. Все это было исследованием для какого-то писательского проекта. И ее слезы, вероятно, тоже.

— Ужас, просто ужас, — тихо твердила она. — Его вдове было всего семнадцать — совсем еще девочка. И она уже носила под сердцем его дочь, которая никогда не увидит своего отца в лицо.

И далее в том же духе. Мы медленно продвигались по выставке, а Афина изучала каждый плакат, каждую вырезку, поминутно объявляя, что именно это сделало ту конкретную историю такой трагичной.

Наконец я уже больше не могла выносить звука ее голоса и отошла, чтобы поближе рассмотреть витрины с униформой. А когда отошла от стенда, то Афину найти не смогла и на мгновение подумала, что она меня бросила. И тут гляжу — она сидит на скамейке рядом с каким-то стариканом в инвалидной коляске и что-то торопливо записывает под его рассказ у нее над сиськами.

— И вы помните, как это было? — жадно спрашивает она его. — Не могли бы вы все это описать? Ну прямо все, что можете вспомнить?

«Господи Иисусе, — подумала я. — Она же вампирша».

У Афины было острое, как у сороки, чутье на страдания. Эта повадка охватывает все ее наиболее известные работы. Сквозь грязь и илистые наносы фактов и деталей она чуяла и ухватывала ту часть истории, которая кровоточила — ну прямо гарпия на охоте. А затем собирала воедино правдивые истории, связывала их, словно бусы из раковин, отшлифовывала и являла их остро посверкивающие грани потрясенным и зачарованным читателям.

То посещение музея вышло тревожным, но оно меня не удивило. То, как Афина подворовывает, я видела и раньше.

Как о краже она об этом, вероятно, даже и не думала. По ее описаниям, этот процесс сродни не ограблению, а скорее мифотворчеству. «Я пытаюсь упорядочить весь этот хаос, — сказала она как-то в интервью New Yorker. — То, как мы в школе проходим историю, кажется присыпанием антисептиком. Из-за этого проблемы и неурядицы тех времен кажутся настолько далекими, будто с нами они случиться уже и не могут, а мы лично никогда бы не приняли тех решений, что принимали люди во времена, описанные в учебниках. Именно поэтому мной движет желание выставить эти кровавые истории на передний план. Заставить читателя осознать, насколько близки они к современности».

Как изящно обставлено. Даже, можно сказать, благородно. При эдакой формулировке это уже не воровство, а вроде как услуга.

Но скажите же мне, по какому праву Афина присвоила себе пальму первенства в изложении всех этих историй? Ведь в Китае она бывала лишь от случая к случаю, недельку-другую на отдыхе. В зонах боевых действий не бывала и вовсе. Образование, оплаченное работой ее родителей в техносфере, получала в частных школах Англии, лето проводила на Нантакете и Мартас-Виньярд[38], а взрослую жизнь распределяла между Нью-Хейвеном, Нью-Йорком и Вашингтоном. Даже на китайском Афина говорила с натяжкой, признаваясь в интервью, что дома у них «говорили только по-английски в попытке лучше ассимилироваться».