Йеллоуфейс

Я понятия не имею, что это и как.

— М-м-м… Давай как себе.

— Значит, по старинке.

Она уныривает на кухню.

Слышно, как там открываются створки шкафов, позвякивает посуда. Кто бы знал, что старинка оборачивается такими хлопотами?

— У меня здесь прекрасный «Уислпиг» восемнадцатилетней выдержки, — воркует Афина. — Мягонький, шелковистый, будто ириски с черным перцем, ты оценишь.

— Кто б сомневался, — отзываюсь я. — Вкусно уже на звук.

Афина что-то не торопится, а мне не мешало бы в туалет, и я брожу по гостиной в поисках санузла. Интересно, что меня встретит там. Может быть, супер-пупер-ароматизер. Или корзинка с нефритовыми фаллосами.

Дверь в кабинет распахнута. Я знаю, там ее святилище, и не могу удержаться, чтобы туда не заглянуть. Картинку я сразу узнаю по знаменитым постам Афины в Instagram — сама она называет это место своим «храмом творчества». Здесь господствует огромный письменный стол красного дерева на изогнутых ножках, непосредственно перед оконной рамой с викторианскими кружевами, а на столе красуется ее черная пишущая машинка.

Да-да. У Афины в ходу пишущая машинка; не какой-то там «ворд», «гугл-докс» или «скривенер». Свои тексты она набрасывает в линованных блокнотах, пополняя набросками на стикерах, и уже затем настукивает полноценные черновики на своем «ремингтоне». Это заставляет ее тщательней «фокусироваться на уровне предложений» (ее словечки, которые так часто проскальзывают в интервью, что я уже затвердила наизусть). Потом из нее вылетают уже целые абзацы, так что в плане продуктивности то на то и выходит.

Ну правда. По-честному: кто так говорит? И кто так думает?

Эти уродливые в своей вычурности электрические девайсы по немыслимой цене — для авторов, что не могут связно выдать больше абзаца, все равно затем поглядывая в Twitter. Но Афине это, видите ли, не по нраву; она пользуется винтажной пишущей машинкой — трескучим устройством, для которого надо покупать специальные чернильные ленты и толстые, прочные листы.

«На экране я писать просто не могу, — сетовала Афина. — Мне надо видеть текст в печатном виде. В напечатанном слове есть что-то основательное. Возникает ощущение постоянства, осязаемости того, что ты пишешь. Это меня концентрирует, проясняет мысли и придает прозе осязаемости».

Я забредаю вглубь кабинета, в подпитии не соображая, что это неприлично. В каретке еще торчит лист бумаги, на котором всего одно слово: «КОНЕЦ». А рядом с машинкой стопка страниц толщиной в ладонь.

Рядом со мной материализуется Афина, в каждой руке держа по стакану.

— О, это мой проект по Первой мировой. Наконец-то закончила.

Афина славится своей скрытностью насчет проектов, которые еще не завершены. Никаких бета-ридеров[4]. Никаких интервью, выкладывания фрагментов в соцсетях. Даже ее агенты и редакторы не могут видеть хотя бы набросков, пока вещь не написана целиком. «Это должно вызревать, вынашиваться внутри меня, пока не станет жизнеспособным, — сказала она мне однажды. — Если я явлю миру вещь прежде, чем она полностью сформируется, — это гибельно». (Странно, что никто не критиковал ее за эту гротескную метафору, но, думаю, все в порядке, если это исходит из уст Афины.) Единственное, что у нее проскальзывало в последние два года, — это что она готовит роман, имеющий отношение к военной истории двадцатого века и что для нее это «большой художественный вызов».

— Блин, — буркаю я. — Поздравляю.

— Как раз сегодня утром напечатала последнюю страницу, — щебечет Афина. — Никто еще ничего не видел.

— Даже твой агент?

— Джаред? — Афина смешливо фыркает. — Его дело только меня пропихивать и подписывать чеки.

— Ого, толстенная какая.

Я подхожу ближе к столу, тянусь к стопке, но отдергиваю руку. Пьяная дурища — да как я вообще смею здесь шариться и что-то лапать!

Однако Афина вместо того, чтобы шлепнуть меня по ладони, одобрительно кивает:

— Ну так что?

— Ты хочешь, чтобы я это прочитала?

— Ну, не сказать, чтобы прямо сейчас. — Она смеется. — Это и за ночь не осилить. Просто… просто я так рада, что все это теперь позади. Глянь, какая стопка — красиво, правда? Увесистая. Прямо-таки… что-то в этом есть. Объем, весомость.

Звучит нетвердо; она пьяна так же, как и я, только мне досконально понятно, что она имеет в виду. Эта книга огромна во многих смыслах. Прежде всего это творение, которое оставляет след.

— А можно… — Мои пальцы зависают над стопкой.

— Да бери, пожалуйста. — Афина размашисто кивает. — Мне надо еще привыкнуть к тому, что она здесь, снаружи. Что я наконец разродилась.

Как объемно, стоически сказано. Я осознаю, что чтение этих страниц лишь распалит во мне зависть, но ничего не могу с собой поделать. Снимаю с самого верха десятка полтора страниц и бегло их просматриваю.

Боже правый, хорошо-то как.