Йеллоуфейс

Девятый класс: моя эмо-фаза, где сквозь всё просачивались тексты Evanescence и Linkin Park. К тому времени я уже начала ваять какую-то урбанистически-футуристическую антиутопию, где молодежь рассекает по воздуху на скейтбордах и у всех пушистые «хвостики скунса» и перчатки без пальцев. В какой-то момент десятого класса я, похоже, подпала под влияние Айн Рэнд[69], поскольку к тому времени я уже абзац за абзацем выписывала портрет героя по имени Говард Шарп, который никому не кланялся и неодолимо гордился собой, будучи «единственным проводником правды в мире лжи».

Остаток дня я провожу за просмотром этих своих тетрадей и не замечаю, как летит время, пока мама снизу не спрашивает, не против ли я привозного ужина. Оказывается, солнце уже село. Получается, я несколько часов проблуждала в своих мирах.

Я кричу маме, что привозная еда самое то. После чего принимаюсь искать какую-нибудь коробку под свои тетради. Я отвезу их к себе и положу в шкаф — пусть всегда будут под рукой на случай, если вдруг накатит ностальгия. Для моих нынешних целей они сгодятся вряд ли — там нет ничего, что можно было бы превратить в коммерческий продукт. Зато когда понадобится, они будут мне напоминать, что писательство не было для меня таким уж пустым занятием.

О, как я скучаю по тем своим школьным дням, когда, открывая тетрадь на чистой странице, я видела перед собой не разочарование, а возможность! Когда я получала истинное удовольствие, нанизывая слова в предложения просто затем, чтобы ощутить, как они звучат. Когда писательство было актом чистого воображения и я уносилась куда-то в волшебно-призрачные дали, создавая нечто, что существует только для меня.

Я тоскую по своему писательству до того, как повстречала Афину Лю.

Но стоит лишь ступить на профессиональную издательскую стезю, как писательство вмиг становится предметом профессиональной зависти, мутных маркетинговых ходов, бюджетов и достижений, которые ревниво соизмеряются с достижениями твоих коллег. В твои слова, твое видение бесцеремонно вторгаются редакторы. Маркетинг и реклама заставляют тебя корнать и ушивать сотни страниц твоих тщательных, вдумчивых размышлений, пакуя их в «форматные» тезисы размером с твит. Свои воззрения властно изъявляют и читатели, причем не только на сюжет, но и на твою политику, философию и позицию по всем — даже этически сокровенным — вопросам. Продуктом становятся уже не твои тексты, а ты сам — твои внешность и обаяние, злословие и едкость в онлайн-батлах, до которых в реальном мире никому и дела нет.

И когда ты пишешь на потребу рынка, уже не имеет значения, какие истории горят у тебя внутри. Важно то, что хотят видеть зрители, слышать слушатели, и никого не волнуют внутренние размышления простой, с обычной ориентацией белой девушки из Филадельфии. Они хотят чего-нибудь нового, экзотичного, с повесточкой, и ты, если хочешь остаться на плаву, обязана им это дать.

Мама заказывает ужин в местном китайском фастфуде (название, разумеется, «Великая Стена»).

— Они здесь всего ничего, — сообщает она, когда мы усаживаемся, — но обслуживание уже никудышное. Я б туда сроду больше не обратилась. Три раза требуется звонить только для того, чтобы привезли хотя бы воду. Но доставляют быстро, и их курица в апельсиновом соусе мне нравится.

Мама открывает картонку с рисом и ставит передо мной.

— Тебе же нравится китайская кухня?

Мне не хватает духу сказать, что китайскую кухню у нас любит Рори, а меня от этой жрачки воротит, особенно после того ужасного клуба в Роквилле.

— Ну а что, вполне.

— Я взяла тебе «тройного Будду». Или ты по-прежнему вегетарианка?

— По-разному. Иногда почему бы не попробовать. — Я разламываю свои палочки для еды. — Спасибо.

Мама, кивнув, накладывает себе на тарелку немного обжаренного со свининой риса и начинает есть.