Йеллоуфейс

От спорных моментов я больше уклоняться не буду. Такое мышление меня сдерживало — до этих пор я была убеждена, что мое литературное возрождение должно быть отделено от наследия Афины.

Но я не могу двигаться дальше и забыть. Этого мне никто не позволит, и в первую очередь призрак Афины. Я не могу избавиться от ее влияния или от слухов, окружающих ее; окружающих нас.

Вместо этого я встречусь со всем этим лицом к лицу.

Я напишу о нас. Хорошо, не совсем так — о вымышленной версии нас. Псевдоавтобиография, где смешаны факты и вымысел. Я опишу ночь, когда она умерла, во всех ее душераздирающих, зловещих подробностях. Я опишу, как я украла ее работу и опубликовала ее. Опишу каждый шаг на моем пути к литературной славе, а затем мое ужасающее падение. Ученые будут препарировать этот текст целый день.

Они напишут целые труды о том, как ловко я смешала правду с ложью, как я опровергала слухи о себе, превращала уродливые кривотолки о драгоценной дружбе в историю, сталкивающую читателей с их собственным болезненным стремлением к скандалу и уничтожению. Они назовут это проломным. Радикальным. Новаторским. Прежде еще никто так не опрокидывал литературных ожиданий.

Я подчеркну и сапфический характер наших взаимоотношений. Читатели это оценят; странные любовные истории нынче в ходу. Добавьте небольшой намек на влюбленность в девушку, и тиктокеры придут в неистовство. По книге могут снять и фильм. Флоренс Пью сыграет меня. А девушка из «Безумно богатых азиатов» сыграет Афину. Партитура будет полностью из классической музыки. Картина завоюет все награды.

И когда этот скандал будет преобразован и сохранен в форме романа; когда все уродливые, неподтвержденные слухи обо мне благополучно перекочуют в область фантастики, я стану свободна.

Я так взволнована, что чуть не отправляю Даниэле имэйл с предложением — прямо так, с кондачка. Но у Даниэлы сейчас своего дерьма по горло. Какой-то неназванный бывший помощник редактора стуканул Publishers Weekly, что у Даниэлы есть привычка во время встреч говорить всякие неполиткорректные вещи («У нас уже есть писатель-мусульманин, — сказала она однажды в Zoom с командой. — Еще один, и будет уже перебор»). В ответ Eden подвергается пиар-обструкции. «Я твердо привержена принципам разнообразия, справедливости, инклюзивности во всех областях своей работы, — заверяет Даниэла в имэйле, разосланном всем ее авторам. — Данное высказывание было вырвано из контекста и вброшено в прессу кем-то, кто, как я полагаю, имел со мной личные счеты». Последнее, что я слышала, — это что она внесла ряд пожертвований в какой-то залоговый фонд на Среднем Западе, хотя не вполне понятно, какое это имеет отношение к самой проблеме исламофобии.

Меня это волнует не особо. История с Даниэлой уляжется. Профессионалов-издателей постоянно винят в словесных огрехах, но никто не уволит женщину-редактора из издательства, где все остальные мужчины. Тем не менее ее почтовый ящик лучше пока оставить в покое.

И вместо этого впервые за несколько недель я всерьез берусь за тему. Слова буквально спархивают с кончиков пальцев, и эта легкость во мне, вероятно, оттого, что здесь нечего выдумывать, не на чем тормозиться и незачем вилять. Это просто правда, исходящая лично от меня, и на этот раз я полностью контролирую свой нарратив. Я начинаю выдавать тысячи слов в день — темп, которого я не достигала со времен колледжа. И по утрам я уже чувствую азартное влечение сесть за ноутбук, из-за которого я не встаю почти до полуночи, совершенно не замечая хода времени.

Подспудно я не могу не чувствовать, что у возвращения моего писательского потока есть какая-то углубленная, едва ли не кармическая причина. Это похоже на искупление. Нет, скорее на отпущение грехов. Потому что, если я могу писать это сама, если мне хватает сил превращать весь этот жуткий раздрай в прекрасную историю, тогда… что ж, содеянного это не изменит. Но это придаст ему художественную ценность. Это будет способ раскрыть правду, не произнося ее вслух. И помимо всего прочего, это будет развлекать. Все это навсегда запечатлится в умах читателей, подобно запоминающейся мелодии или красивому женскому лицу. Эта история станет вечной. А Афина будет ее частью.

Чего еще может желать писатель, кроме такого бессмертия? А духи — разве они не хотят, чтобы их просто помнили?

Все эти дни я постоянно думаю об Афине.

Воспоминания о ней меня больше не преследуют. Флэшбэкам, когда они вторгаются, я более не препятствую. Вместо этого я в них задерживаюсь. Я подробно изучаю их, погружаясь в связанные с ними чувства, и представляю десятки способов их переосмысления. Я сижу рядом с ее призраком. И приглашаю ее заговорить.