Иерархия Неба и Земли. Том II. Часть II. Новая схема человека во Вселенной

Я здесь действую – но как? Я двигаю это пресс-папье. Так как оно цилиндрической формы, оно катится по письменному столу. Вместе с тем пресс-папье является самим собой, а я являюсь самим собой. Мы – две разные вещи. Никто не смог бы нас перепутать; между нами нет никакой тайной договоренности; то, что мое, принадлежит мне. И его нельзя спутать с тем, что принадлежит этому куску металла. Как же тогда я его двигаю? Каким образом «движение» может меня покинуть, выпрыгивая каким-то невообразимым способом с кончиков моих пальцев и поселяясь в пресс-папье? И каким образом пресс-папье, который теперь уже откатился обратно, в свою очередь может подарить моей руке частичку своего движения[85]? Как показал Юм, этот переход от одного состояния к другому, этот переход от причины к следствию не является полностью естественным: он просто распространенный[86]. Я страдаю от заблуждения, что если сто раз наблюдать определенное явление, вызванное определенными причинами – это значит понять, как и почему оно это делает и обнаружить некую лежащую в его основе необходимость. Мне кажется, что я знаю, почему мое пресс-папье двигается, когда я его толкаю, но на самом деле я не знаю, почему бы ему не пройти сквозь мою руку или взорваться или превратиться в сотню маленьких пресс-папье или даже начать со мной разговор на тему того, что ему делать. Я не могу объяснить, каким образом возникает какое-либо явление и, тем более, почему определенное явление регулярно вызывается определенной причиной.

Причинность – глубокая загадка, тем не менее, это загадка, которая находит себе место в общей схеме. Два круга соприкасаются, но какими бы большими ни были их диаметры, область контакта бесконечно мала: то место, где они едины – это то место, где они – ничто. Если я и мое пресс-папье воздействуем друг на друга, то это потому, что мы встречаемся на общей почве нашего «ничто».

Мы не просто сходимся во взглядах: мы топим наши разногласия – или, скорее, мы сами тонем, оставляя наши разногласия плыть по поверхности, пока не доберемся до того самого низкого уровня, где все мы идентичны[87]. В центре нет «моего» или «твоего», нет «того» или «этого», нет «здесь» или «там»: я и мое пресс-папье неотличимы друг от друга[88]. Точно так все обстоит и с моим наблюдателем: он может добраться до меня, лишь приблизившись, но приходит он на моих условиях. Когда он добирается до моей области клеток, я отказываюсь признавать его чем-либо большим, кроме как клетками; в моей области молекул он – всего лишь молекулы, а в центре он – ничто. Я упразднил его так же, как он упразднил меня. Ничто не может меня затронуть (быть может, я должен сказать, что только ничто и может меня затронуть), т. к. воздействовать на меня или терпеть мое воздействие – значит, прийти сюда и разделить мое «ничто»-жество[89]. Любое действие – это опускание с целью завоевания, причем это опускание является полным самоуничижением. Как бы мало у нас ни было общего, человек всегда может добраться до меня, и я всегда могу добраться до него, при условии, что мы избавимся от каждой личной особенности, которая нас разделяет. Независимо от характера наших отношений – один дотрагивается до другого или думает о нем или ест его – действует одно и то же правило: «я» должно переварить «не-я», полностью его расщепить, прежде чем оно может быть ассимилировано.

Подпись на рис.:

Наблюдатель Я

Центр[90] имеет первостепенную важность. Все зависит от – ничто! Однако существует две разновидности этого «ничто»: то «ничто», которое предшествует чему-либо и независимо от него, и то «ничто», которое сопровождает что-либо и контрастирует с чем-либо. Из этих двух видов первый практически бессмысленный, тогда как второй заимствует столько определенности от своего окружения, что (подобно дырке в носке) является чем-то вполне конкретным. Центр принадлежит второй категории. Он очень далек от того, чтобы быть просто «ничем». Он одновременно и неотделим от системы областей, и является для нее незаменимым. Он настолько же далек от того, чтобы быть для меня «ничем», насколько неподвижный центр вращающегося колеса не является необходимым для его поворотов. У всемирного сферического организма, которым я являюсь, нет органа столь важного, как эта пустая сердцевина. «Тридцать спиц соединяются в одной ступице (образуя колесо), но употребление колеса зависит от пустоты между (спицами)… Вот почему полезность (чего-либо) имеющегося зависит от пустоты»[91].

Эта центральная пустота, из которой берет начало все, что я делаю, и в которую втекает все, что делают со мной, эта первоначальная основа моего бытия – самая завораживающая загадка. Это то, о чем Уильям Лоу говорит: «твой корень или глубина, из которой появляются все способности, как линии из центра или как ветки из ствола дерева». Это то, что лежит в основе буддистских мандал[92].