Иероглиф

Из относительной прохлады подъезда я выбегaю на улицу и замираю, ослепленный солнцем, стрекотанием кузнечиков, гулом пчел и оглушенный запахами лета — горячей травы, земли и нагретых булыжников. От счастья мне хочется подпрыгнуть и заорать во весь голос, на всю улицу, пугая пап и мам, и этим боевым кличем вызывая плачущую над невкусным супом детвору сюда, ко мне, на эту улицу, в этот летний рай.

Усевшись на обжигающий порог и подставив лицо вялому сквозняку, перетекающему с этой улицу через наш подъезд на соседнюю, я смотрю на противоположный дом с раскрытыми кое-где окнами и лениво шевелящимися занавесками. Это кухни. Оттуда идут запахи обедов, слышится стук ложек по тарелкам, доносятся строгие голоса мам, велящие доедать все до самой последней капли, чье-то хныканье и умиротворяющие возгласы отцов.

Я разглядываю окна, прислушиваюсь к звукам, принюхиваюсь к котлетам, не испытывая ни капельки голода, и представляю как за той занавеской сидит Валерка, и его мама (на мой взгляд очень пожилая женщйна) пичкает хнычущее дитя тертой морковкой со сметаной. Там, в соседней квартире, Артур без понуканий доедает жареную картошку и просит добавки. На нижнем этаже Андрей с ненавистью смотрит на давящегося детской смесью младенца-брата, с которым очень любят оставлять его родители, и ковыряет ложкой остывший борщ. По соседству взрослая, уже перешедшая во второй класс, Ирка кормит свою младшую сестренку. Мир и покой. Дети обедают.

На меня наползает тень облаков, но от этого нисколько не становится холоднее, как в поздние осенние деньки, когда пригревает по старой памяти только солнышко. Я задираю голову и смотрю в небо с медленно плывущими комками ваты. Меня это завораживает — текущая ленивая изменчивость, превращающая со временем белого верблюда в автомобиль, голову попугая в кошку, пенистые морские волны в сказочный замок. Ты многое поймешь, глядя на облака, повторяю я сам себе мною же придуманную фразу, которая много лет спустя, случайно выплыв из памяти, поразила меня недетской догадливостью.

Между облаками небо имеет глубокий голубой цвет, который мне тоже очень нравится. Мне спокойно. Это удивительное ощущение, уложившееся в дв слова, вызывает во мне теперешнем острое чувство ностальгии. Казалось бы, что может быть проще — покой. Но как сложно его достичь — избавиться от повседневной суеты, отрешиться от предстоящих и таких неважных забот, забить в самый дальний уголок сознания, а еще лучше — выжечь из себя окончательно чувство долга, обязанности, как червяк, грызущее, пожирающее твое спокойствие и срывающее тебя с места в ночь, дождь, утро, мороз. Это трудно, очень трудно. Покой — путь к просветлению. Дети — опытныe дзен-буддисты.

Глядя на небо, я медитирую. Размышляю. Отдыхаю. Нет. Не отдыхаю. Я еще не знаю, что это такое. Просто живу. Мир все еще бело-сине-зеленый, и он в моей душе. Мне нравится мое одиночество. Я люблю своих друзей и с нетерпением жду их, жду того момента, когда их перестанут мучить обедами и с облегчением выпустят из-за стола, чтобы спокойно заняться своими родительскими делами. Но мне хорошо и сейчас. Меня никто и ничто не отвлекает от созерцания, от каких-то мыслей, надежд, радостей. Я все еще интересен сам себе, это только с годами приходит тоскливая усталость от диалогов, споров и соседства с самим собой.

В доме напротив хлопает чья-то дверь, и через несколько секунд из подъезда вылетает взлохмаченный, вспотевший Артур в совершенно расхлюстанном (как выражается моя бабушка) виде. Я никогда не понимал той скорости, с какой его шорты, майка, носки и сандалии принимали такой вид, словно он весь день носился по городу и ночевал на помойках. Нет, я не то чтобы не одобрял этого, сам я чистюлей далеко не был, но я не мог для себя решить — где же он все-таки так замечательно пачкается на пути от двери квартиры до двери подъезда. Элементарная мысль о том, что его просто уже одевают в такую одежду, не утруждая себя частой стиркой и тем более глажкой, в голову мне не приходит.

Расхлюстанный Артур в мятых шортах, вырванной из них рубашкой, на которой не хватает пуговиц и видны проеденные молью дырки, в спущенных на самые щиколотки носках и разваливающихся, заляпанных грязью сандалиях, держит в руках согнутую из алюминиевой проволоки рогатку и оглядывается в поисках первой жертвы.

Меня он не замечает, а я его прекрасно вижу сквозь смородиновые кусты. Я не тороплюсь обнаруживать себя, так как Артур с его драчливостью и «дразнивостыо» часто доводит меня до слез. Я еще не разделяю друзей и приятелей, но в разговорах с родителями я не перечисляю его в списке своих друзей. Он меньше меня, худой и какой-то хлипкий, и поэтому завидует мне — высокому для своего возраста и все-таки толстому, как бы ни разубеждала меня в этом мама. Зависть его я хорошо чувствую, но еще не могу точно определить истоки и возможные последствия ее для меня и Артура. Он часто задирает меня, но я миролюбив и предпочитаю забежать домой и поплакать в подушку.