Иероглиф

Осторожно стерев кончиками указательных пальцев с век капли грязной воды, Максим обшарил себя с ног до головы, но не нашел ни одного завалящего пистолета или автомата, и даже отсутствовали совсем уж безобидные мачете и струнный нож. Тогда он, все еще не решаясь встать, подполз к не перестающему стонать соседу и обыскал его, в общем-то с тем же результатом — в его карманах нашлось много металлолома, включая и пустую гильзу, но он не годился и для охоты на тараканов, в изобилии бегавших вокруг. Максим, придерживаясь за стену, поднялся на ноги, внутренний гироскоп устойчиво держал ось, и он сначала осторожно, скользя пальцами по шершавой поверхности и то и дело натыкаясь на насекомых, обошел по периметру камеру, а затем повторил путешествие уже без страховки.

Прогулка взбодрила и придала уверенности в завтрашнем дне. Максим, подтянувшись, выглянул в зарешеченное оконце, но ничего не увидел — в темноте не горело никаких огней. Где он находился — в городе, за городом, в раю или аду, было непонятно. Да и неинтересно.

Стон гостеприимного соседа стал стихать, и Максим, оторвавшись от созерцания темноты, подошел к нему и осторожно перевернул на спину. На человеке был напялен такой же плащ, что и на Максиме, да и пропорции между телом и плащом совпадали (где-то один к полутора или к двум), и это заставляло подозревать, что одевались они у одного портного — смутного времени. На голову лежащего был нахлобучен капюшон, но теперь он был абсолютно темен и в нем не горело никаких огоньков. Максим сдернул затеняющий лицо колпак и внимательно осмотрел то, что и лицом-то было трудно назвать. Он не тешил себя иллюзиями относительно своей физиономии и сильно подозревал, что в настоящий момент он смотрится в один из вариантов собственного отражения.

Прежде всего, в глаза бросалась ужасная рана или, скорее, дыра в левой щеке — треугольный клок кожи, как это бывает, если брюками зацепиться за гвоздь на заборе, срисал к уху, налившись кровавой синевой, а сквозь эту дыру можно было разглядеть гнилые пеньки, оставшиеся от зубов. Каким-то умельцем или умельцами нос его был превращен в нечто подобное отбивной и окончательно утерял свое прямое функциональное назначение, из-за чего человеку приходилось дышать через рот, а точнее, через дыру в щеке, так как остатки его зубов были крепко сжаты и обрамлялись каким-то обгорелым пончиком, в котором Максим с трудом признал губы. На лбу и остатках щек кто-то пытался вырезать замысловатые руны очень тупым ножом, но мягкость щек не способствовала столь экстравагантному занятию, а на лбу все вполне получилось — (сквозь кровавые разрезы просвечивала белая кость чeрепа, и руны складывались во что-то очень знакомое, но забытое. Уцелели ли глаза у несчастного было понятно, так как веки были закрыты, но выглядели тронутыми.

Человек перестал стонать, но был жив, чтo подтверждалось свистящим дыханием через щеку и таким сильным стуком сердца, что все его тело сотрясалось при каждом сердечном сокращении. Максим ухватил его подмышки, приподнял и запихнул в угол, придав сидячее положение. Стены не давали ему завалиться, а голова удобно устроилась в прямоугольной ложбине, не скатываясь на плечи и грудь. Максим, выполнив человеческий и гражданский долг, уселся рядом, блаженно протянул ноги, не замечая идущего от пола и стен холода и ледяного сквозняка через окошко, и задремал. Он барахтался на поверхности сна, стараясь нырнуть как можно глубже в спокойствие и беспамятство, но они, словно соленая океаническая вода, выталкивали его раз за разом на поверхность, на самую границу реальности И сна, бытия и небытия, света и тьмы, балансировка на которой не приносила отдохновения и отнимала все силы, которые так нужны, чтобы просто заснуть.

Словно поняв, что Максим не спит, искалеченный человек стал говорить, говорить, говорить. Поначалу Максим ничего не понимал в его речи, чья нечленораздельность объяснялась ужасным состоянием губ, зубов и, возможно, языка, но потом он начал вникать в смысл некоторых слов, слова складывались в сочетания, из которых уже можно было при известной фантазии сложить предложение или просто догадаться б сказанном. Так, если долго слушать малознакомый язык, рано или поздно можно начать понимать если не все, то хотя бы общий смысл, складывающийся не только из фонетики, но и из интонации, мимики, жестов и блеска глаз. Конечно, здесь не было ни мимики, ни жестов, ни блеска, но ведь и язык не был чужим. К тому же, человек помногу раз повторял одни и те же фразы, и если в обычных обстоятельствах это здорово раздражало бы, то здесь и сейчас это только помогало — как постепенно, под воздействием химического раствора на куске фотобумаги начинает проступать скрытое изображение, сначала бледное и неясное, но с каждой секундой все более четкое и ясное, так и рассказ человека с каждой минутой все четче и яснее проступал в голове Максима, одновременно убаюкиваемого специфической медитативностью голоса говорящего.