Иероглифы Сихотэ-Алиня

Вася Лазарев недоуменно и испуганно вглядывался, то в смежившего веки Андрея, то в бледного, нервно вздрагивающего Сенникова, который злобно смотрел в серое, покрытое росинками пота лицо Почуйко, завидуя и его несомненному подвигу, и веселой находчивости, и даже его боли. Ему бы очень хотелось быть на месте Андрея или хотя бы достойно ответить на его не слишком уместную шутку, которую Аркадий воспринял как оскорбление, но он понимал, что ответить не может: между ним и товарищами лежало что-то такое, что раньше он только смутно угадывал и что теперь хорошо ощущалось. Но что это такое, Аркадий не знал. Это и обижало его, и злило. Он сжал кулаки и, круто повернувшись, пошел к заводи. Вася проводил его все тем же недоуменным и испуганным взглядом и протянул:

— Странный какой…

Ему никто не ответил. Андрей попытался подняться на ноги, но, охнув, опять сник.

— Ничего. Отдышусь, — убежденно сказал он. — Привели дядьку?

— Почти уж довели, но когда услышали выстрелы — побежали, — необычно торопливо и все так же участливо пояснил Пряхин. — Бинтов, жалко, нет…

— У меня остались, — быстро сказал Вася.

— Ничего, вы идить за ним. А я тут сам перевяжусь. Идить.

Пряхин помедлил, помолчал, затем приказал:

— Вася, оставайся с ним, а мы пойдем к Николаю Ивановичу.

Вася кивнул и с готовностью наклонился к Почуйко:

— Может, вы пить хотите? — И, не дожидаясь ответа, побежал к реке. Он притащил ведро воды, напоил Андрея, промыл ему раны на пятке и сказал:

— Вы погодите, я сейчас травки поищу.

Он ушел в лес и вскоре вернулся с длинной, узкой, похожей на осоку травой и жирными листьями, напоминающими подорожник. Травку он помял в руках, потер, заставил Почуйко поплевать на нее, положил на ранки и пояснил:

— Это кровоостанавливающая…

На снадобье он положил жирные листья и, перевязывая ногу вынутым из котомки чистым бинтом, добавил:

— А листья — заживляющие. Быстро пройдет. Раны не глубокие. — Он помолчал и спросил: — Товарищ Почуйко, а как все-таки получилось?.. С медведем?

Андрей посмотрел на него, на перебинтованную ногу и, не стесняясь, рассказал, как было дело, потом спросил:

— Слушай, а откуда рыба на берегу очутилась? Не посуху ж она лазит?

— Ее медведь наловил. Он рыбу лапой подхватывает и выбрасывает на берег. Но медведь не любит свежей рыбы. Он обязательно заваливает ее мусором, валежником и, когда она начнет припахивать, тогда ест. Я сейчас поищу его кладовую.

— Ты не ищи, прах с нею. Есть там такая кладовая. Но как же он ее ловит? Он же косолапый. И рыба — что? Дура?

— Ой, дядя Андрей… — рассмеялся Вася.

— Какой я тебе дядя… Просто Андрей.

— Ну ладно. Пусть будет просто Андрей, — согласился Вася. — Рыба сейчас, и верно, дура — валом идет. Ничего не признает. Вот вы потом сами увидите.

Но в этот вечер они не смотрели, как идет рыба. У них нашлись более неотложные дела.

8. ВТОРОЕ ПАДЕНИЕ АРКАДИЯ

Пряхин ничего не забывал. Запомнил он и сенниковские сжатые кулаки, и его обиженный взгляд исподлобья. Это насторожило старшину.

«Только этого не хватало, — подумал он. — Еще между собой разругаются…»

И он, как всегда, решил действовать сразу, не откладывая.

Как только дядя Васи Лазарева был доставлен на пост, Пряхин спокойно приказал:

— Сенников, сходите-ка на реку и помогите Почуйко. А то он сам, пожалуй, не доберется.

Сенников понял, что Пряхин нарочно отдает такое приказание, и хотел возразить, но Пряхин равнодушно склонился над грудой имущества, доставая полушубок: дяде и племяннику тоже требовались постели. Старшина видел, как нерешительно переступал с ноги на ногу Аркадий, слышал его возмущенный вздох и молчал. Наконец Аркадий щелкнул каблуками — старшина не мог не отметить, что Сенников был единственным, кто по возвращении из тайги успел почистить сапоги, — и отчеканил:

— Слушаюсь!

Почуйко встретил его, как встречает заждавшийся командир не совсем аккуратного подчиненного — суховато и в то же время ворчливо.

— И шо вы там чикаетесь, — бурчал Почуйко. — Тут работнуть трэба, а их нема. Давай засучивай рукава.

Тут только Аркадий понял, чем были заняты Вася и Почуйко.

Без гимнастерки, в одной только белой нательной рубахе, с обнаженными по локоть и выпачканными кровью и жиром лоснящимися руками, Почуйко был озабочен и даже как будто свиреп — так смешно раздувались ноздри его вздернутого носа, так сосредоточенны были маленькие, всегда хитроватые, а в эти минуты суровые глаза. Он стоял над полуободранной тушей медведя с кинжалом в руках. Вася держал медведя за переднюю лапу и осторожно подрезал ножом вздрагивающий сероватый жир, медленно отворачивая продернутую кровавыми жилками, отдающую голубизной изнанку мохнатой шкуры. Он был так увлечен, что даже не взглянул на Аркадия, и тому почудилось в этом безразличии что-то враждебное, хотя это ощущение сразу же прошло.