Иерусалемов Удел

Однако ж в своем намерении я тверд. Завтра — решающий день. Я спокоен, непоколебим, хотя и ощущаю, что меня слегка лихорадит. Если это и впрямь возвращается мозговая горячка, должно все закончиться завтра. Наверное, лучше бы даже нынче ночью, однако даже адское пламя не заставило бы меня войти в проклятую деревню в сумраке.

Если это последнее, что я пишу, — да благословит и да сохранит тебя Господь, Доходяга.

Чарльз.

P. S. Птицы подняли крик, жуткое шарканье зазвучало снова. Кэл думает, я ничего не слышу — и ошибается.

Ч.

(Из записной книжки Кэлвина Макканна)

27 октября 1850. г. 5 часов утра

Переубедить его невозможно. Хорошо же. Я пойду с ним.

4 ноября 1850 г.

Дорогой мой Доходяга!

Я слаб, но в ясном сознании. Не вполне уверен, какой сегодня день, однако ж закат и прилив подтверждают, что календарь не лжет. Я сижу за рабочим столом — на этом же самом месте я сидел, когда впервые писал тебе из Чейпелуэйта, — гляжу на темное море, где быстро гаснут последние блики света. Ничего больше я уже не увижу. Эта ночь — моя; я оставляю ее и ухожу в неведомые тени.

Как же оно плещет о скалы, это море! Швыряет в меркнущее небо облака пены, что разворачиваются полотнищами стягов; от натиска волн пол дрожит у меня под ногами. В оконном стекле вижу свое отражение — мертвенно-бледное, ни дать ни взять вампир. С 27 октября у меня ни крошки во рту не было; да я бы и глотка воды не выпил, если бы Кэлвин в тот же день не поставил у моей кровати графин.

О, Кэл! Доходяга, его больше нет. Он погиб вместо меня, вместо того несчастного с руками-палочками и черепом вместо лица, отражение которого я вижу в потемневшем окне. И однако ж, возможно, ему повезло больше, ибо его не мучают сны, как меня — последние несколько дней; эти извращенные фантомы, затаившиеся в кошмарных коридорах бреда. Вот и руки трясутся; всю страницу чернилами забрызгал.

Я уже собирался незаметно выскользнуть из дома (и радовался собственной изобретательности), и тут передо мной предстал Кэлвин. Я загодя сказал Кэлу, что надумал-таки уезжать, и попросил его сходить в Тандрелл, городок в десяти милях от усадьбы, где мы еще не стали притчей во языцех, и нанять двуколку. Он согласился и ушел по дороге вдоль моря; я проводил его взглядом. Как только Кэл скрылся из виду, я по-быстрому собрался, надел пальто и шарф (подмораживало; в утреннем пронизывающем ветре ощущалось первое касание надвигающейся зимы). Я подумал, не взять ли ружье, и тут же рассмеялся над собою. На что сдалось ружье в таких делах?

Я вышел через кладовку, ненадолго замешкался — полюбоваться напоследок морем и небом, надышаться свежим воздухом вместо трупной вони, что мне предстоит вдохнуть очень скоро; налюбоваться чайкой, что кружит под облаками, ища пропитания.

Я развернулся — передо мной стоял Кэлвин Макканн.

— Один вы не пойдете, — отрезал он. Таким мрачным я его в жизни не видел.

— Но, Кэлвин… — начал было я.

— Нет, ни слова! Мы пойдем вместе и сделаем, что должно, или я силой верну вас в дом. Вы неважно себя чувствуете. Один вы не пойдете.

Невозможно описать всю противоречивую гамму чувств, захлестнувших меня: смятение, и досада, и признательность, но паче всего — любовь.

Молча, не говоря ни слова, мы прошли мимо беседки и солнечных часов, по заросшей сорняками обочине — и углубились в лес. Вокруг царила гробовая тишина — ни птица не пропоет, ни сверчок не застрекочет. Мир словно накрыла пелена безмолвия. В воздухе разливался вездесущий запах соли да слабый привкус древесного дыма. В лесах буйствовало геральдическое многоцветье красок, в котором, как мне показалось, преобладал багрянец.

Вскорости запах соли исчез, сменился иным, более зловещим — той самой гнилостью, о которой я говорил. Когда мы дошли до мостков через речку Ройял, я уже ждал, что Кэл снова станет уговаривать меня повернуть назад, но он не стал. Он замешкался, поглядел на мрачный шпиль, словно насмехающийся над синим небом, перевел взгляд на меня. И мы пошли дальше.

Мы быстро (хотя и содрогаясь от страха) зашагали к церкви Джеймса Буна. Дверь по-прежнему стояла распахнута настежь, со времен нашего предыдущего прихода, тьма внутри алчно щерилась на нас. Мы поднялись по ступеням; в сердце моем взыграла дерзость; дрожащая рука легла на ручку двери — и потянула ее на себя. Тлетворный запах в помещении заметно усилился.

Мы шагнули в полутемную прихожую и, не задерживаясь, прошли в храм.

Там царил хаос.