Иерусалим

И она принесла из нашей спальни ту чудовищную золотую побрякушку довольно грубой работы, которую ей действительно продали в одном из эйлатских ювелирных магазинов. Впрочем, я и правда мало что в этом понимал и, очень может быть, был пристрастен: но обошлась она нам недешево. Я с тревогой посмотрел на наших гостей, но им наше приобретение явно понравилось, и я подумал, что Анин выбор был совсем не так плох, как мне тогда показалось.

Через некоторое время мы попрощались, они ушли, и я стал помогать ей убирать салон: унес остатки посуды и еды на кухню, сложил скатерть, отодвинул стол в угол.

— Они все-таки необыкновенно славные, — сказала Аня, — хотя и немного провинциальные.

И то, и другое было правдой, и я согласился. Я попытался ее обнять, но она выскользнула из моих рук, недовольно посмотрела и ушла на кухню. Потом она немного повозилась с Иланкой, тем временем окончательно стемнело; мы уложили Иланку спать, и Аня сказала, что «совсем мертвая»; я снова попытался ее немного растормошить, но она ушла в спальню и сразу же уснула. У меня испортилось настроение, я походил по квартире и вышел на улицу. Пройдя мимо наших домов, я направился в сторону высокого «археологического» холма с детской площадкой и какими-то древними камнями, поднялся на него и, сев на остатки каменной изгороди, стал слушать, как вечерний ветер шелестит в ветвях и скользит по крышам. Пустыня окутала меня спасительным покрывалом, тканью холода, дыханием ночи, сыпью дальних огней. Горечь, удушающая безнадежность и пульсирующая боль одиночества поднялись от земли и окружили меня; мне захотелось заплакать, узкий месяц висел совсем низко, освещая землю.

Я знал, что в такие моменты нельзя оставаться один на один с подступающей пустотой; и мне пришло в голову, что было бы хорошо снова побывать в том месте, где столь настойчиво и неотвратимо на меня обрушились невидимые голоса этого страшного города. Я вернулся к дому, сел в машину и поехал в сторону госпиталя Нотр-Дам и улицы Пророков; припарковался как можно дальше от того места, где я был тогда, чтобы не нарушить его покой, и медленно двинулся в его сторону, осторожно петляя среди домов. Но было тихо; сколько я ни вслушивался в колыхание ночного воздуха, я не мог разобрать ничего, кроме шелеста ветра, скрипов, дальних шагов, нескольких слов, произнесенных у открытого окна. Мимо меня, выплывая из темноты и исчезая в ней, скользили арки, двери, решетки, каменные наличники, черепичные крыши. Но неожиданно отчаяние, сомнения и усталость последних недель взяли свое, и мне снова, как и тогда, стало казаться, что я окружен тенями домов, смыкающимися при каждом моем шаге; они заглядывали в лицо и пытались прикоснуться ко мне. Темнота — нет, не расступилась, но как-то побелела, вылиняла, и на сером фоне ночи я уже видел не только фигуры, но и лица, даже глаза. Голоса снова появились, но, не успев возникнуть, почти сразу отступили на второй план, к кулисам, обрамляя видимое.

Тени скользили и метались между домами, приближаясь ко мне и снова исчезая; среди них были и те, что приветствовали меня, и те, что в ужасе убегали, и такие, что оставались равнодушными; на мгновение воздух наполнился пляшущими огоньками, потом все стихло. У тяжелого красноватого дома, к которому сходились три переулка, стояли несколько стариков с длинными клочковатыми бородами — казалось, что они возвращаются с потаенной, невозможной в это время молитвы; сидя на низких ступеньках, мне ухмыльнулся одноглазый нищий, а чуть дальше — молодая женщина в парике и длинном платье с рукавами до самых ладоней показала на себя и предложила войти; я ускорил шаг, и два ешиботника[150] с белыми неподвижными лицами молча положили мне руки на плечи. Уже с трудом понимая, что я делаю, я вырвался и бросился бежать, споткнулся, подвернул ногу, упал на камни тротуара; девочка, удивительно похожая на кого-то из тех, кого я не мог вспомнить, взяла меня за руку и повела к тому переулку, где я когда-то встретил исчезнувшего человека в черной шляпе. Он помахал мне рукой, заулыбался, показал на плечи и позвал за собой. Я снова вырвался и вернулся к машине; на следующий день, уже рано утром, я был у психиатра. Секретарша сказала мне, что на ближайшую неделю запись закрыта; но это уже не имело значения, церемонии остались в мире, к которому я теперь принадлежал только отчасти.

9