Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salem's Lot]

Дрожа, Бен уронил письмо на стол и взглянул на остальных. Марк стоял, сжав кулаки, рот его одеревенел в гримасе человека, случайно откусившего гнилье; мальчишеское лицо Джимми осунулось и побледнело; глаза отца Дональда Кэллахена блестели, углы рта опустились.

И каждый из троих в конце концов поднял глаза на Бена.

— Пошли, — сказал Бен.

* * *

Когда Нолли Гарднер подъехал к зданию муниципалитета и, затягивая на ходу ремень, выскочил из полицейской машины, Перкинс Джиллеспи стоял на переднем крыльце и смотрел в мощный цейсовский бинокль.

— Что стряслось, Перк? — спросил Нолли, поднимаясь по ступенькам.

Перкинс без слов протянул ему бинокль и показал желтым от табака пальцем на Марстен Хауз.

Нолли взглянул туда. Он увидел старый «паккард», а впереди него — новенький «бьюик». Бинокль все же достаточно увеличивал, чтобы позволить прочитать номер. Нолли опустил бинокль:

— Это ведь машина доктора Коди, да?

— По-моему, да, — Перкинс пристроил «Пэлл-Мэлл» между губ и чиркнул кухонной спичкой о соседнюю стену.

— Я никогда там ни одной машины не видел, кроме этого «паккарда».

— Да, я тоже, — задумчиво отозвался Перкинс.

— Думаешь, надо смотаться туда взглянуть? — Нолли явно не хватало его обычного энтузиазма (пять лет он представлял закон, и свое положение все еще принимал всерьез).

— Нет, — ответил Перкинс, — я думаю, мы оставим все это в покое.

Он вытащил из кармана часы и щелкнул крышкой. Часы показывали только 3:41. Перкинс проверил их по башенным часам и вернул на место.

— Что там выяснилось насчет Флойда Тиббитса и малыша Макдугласа? — поинтересовался Нолли.

— Понятия не имею.

— Ох, — Нолли даже растерялся на минуту. Перкинс славился своей ленью, но теперь он превзошел самого себя. Нолли еще взглянул в бинокль: никаких перемен. — Сегодня в городе тихо, — с деланным равнодушием бросил он.

— Да… — Перкинс смотрел выцветшими голубыми глазами сквозь Джойнтер-авеню и парк.

И улица, и парк были пустынны. Они оставались пустынными почти весь день. Парку поразительно не хватало матерей с детишками на прогулке и прохожих, слоняющихся у Военного Мемориала.

— Странные дела творятся, — продолжал разведку Нолли.

— Да, — вот и все, что он получил в ответ.

Теряя всякую надежду, Нолли обратился к теме, на которую Перкинс никогда не отказывался разговаривать, — к погоде.

— Тучи собираются, — сообщил он. — Ночью дождь будет.

Перкинс исследовал небо. Над головой висели несколько облачков, а на юго-западе громоздилась облачная стена.

— Да, — сказал Перкинс и отбросил окурок.

— Перк, ты хорошо себя чувствуешь?

Перкинс Джиллеспи подумал над вопросом и ответил:

— Нет.

— Ну, так в чем, черт побери, дело?

— По-моему, — сообщил Джиллеспи, — я до смерти боюсь.

— Что? — ошалел Нолли. — Чего?

— Не знаю, — сказал Перкинс и забрал свой бинокль обратно. Потом принялся снова изучать Марстен Хауз, а Нолли, потеряв дар речи, стоял рядом.

* * *

За столом, на котором лежало письмо, подвал поворачивал под прямым углом. Свернув туда, они оказались в винном погребе. «Губерт Марстен был, видимо, знатоком и ценителем», — подумал Бен. Всюду виднелись большие и маленькие бутылки, покрытые паутиной и пылью. Одну стену целиком занимал специальный винный стеллаж; несколько горлышек древних бутылок еще торчало из шестиугольных гнезд. Некоторые из бутылок взорвались, и там, где когда-то сверкающее бургундское дожидалось своего дегустатора, теперь строил себе дом паук. Содержимое других несомненно превратилось в уксус, острый запах которого витал в воздухе, смешиваясь с вонью застарелого гнилья.

— Нет, — сказал Бен спокойно, как говорят о чем-то неоспоримом, — я не могу.

— Вы должны, — отозвался отец Кэллахен. — Не говорю, что это легко или что это к лучшему. Попросту вы должны. Должны!

— Я не могу! — крикнул Бен, и на этот раз слова отозвались в подвале эхом.

На возвышении посредине погреба, в пятне света фонаря Джимми лежала Сьюзен. Простое белое полотно покрывало ее до плеч. Подойдя ближе, все потеряли дар речи.

В жизни это была хорошенькая девушка, промахнувшаяся мимо красоты (может быть, всего на несколько дюймов) не из-за какой-то ущербности черт, а, скорее всего, просто потому, что жила так спокойно и непримечательно. Но теперь она приобрела красоту. Красоту тьмы.

Смерть не наложила на нее отпечатка. Лицо светилось румянцем, губы краснели глубоко и ярко. Темные ресницы закрытых глаз тонко рисовались на фоне щек. Одна рука лежала сбоку, другая свободно перебросилась через талию. Но в этой картине ничего не было от ангельской прелести — от нее веяло холодной обособленной красотой. Что-то в ее лице напомнило Джимми девушек из Сайгона — некоторым не исполнилось еще тринадцати, — эти девушки бросались на колени перед солдатами в темных улицах между кабаками, и не в первый раз — и не в сотый. Но у них разврат был не злом, а только знанием жизни, пришедшим слишком рано. В лице Сьюзен произошла совсем иная перемена, но Джимми не мог ее определить.

Наконец Кэллахен шагнул вперед и прижал пальцы к упругости ее левой груди.

— Сердце здесь, — сказал он.

— Нет, — повторил Бен, — я не могу.