Иерусалим правит

Отсутствие энтузиазма со стороны режиссеров постоянно разочаровывало Эсме, а я все еще не добился такого влияния, чтобы заставить какого-нибудь студийного босса признать ее талант. По правде говоря, я не думал, что актерское ремесло — подходящее занятие для моей милой, которая была слишком чувствительна для такой жизни. Любя Эсме, я считал ее стремление к огням прожекторов всего лишь пустяком; я понимал, что она никак не сможет справиться с популярностью, добившись успеха, а ее подлинное призвание — это роль домашней маленькой девочки, которая хочет только заботиться о своем обожаемом муже, о своем «папике», как она иногда называла меня, и гладить его рубашки. Некоторое время она даже пыталась вызвать у меня ревность, намекая, что ею заинтересовался еврей Чаплин, прославившийся исключительно за счет педофильских наклонностей. Но все девочки, которым благоволил Чаплин, появлялись в его фильмах, а Эсме так и не предложили контракт. Арбакль умер как опозоренный мученик, а его честолюбивые конкуренты достигали все больших успехов. Лично я вообще не сочувствовал маленькому коммунисту. Он никогда не вызывал у меня смеха. Я сказал ему это прямо в лицо однажды на вечеринке у Нормы Толмедж. Он ответил, что как-нибудь переживет.

— Вы мне, по правде сказать, тоже не кажетесь забавным, — таков был его бессмысленный ответ.

Я, в конце концов, не комик! Какой mensch! Какое mishegass![147] Что можно сделать с такими людьми?

Когда был подписан и утвержден контракт с «Делюкс», я зажил великолепной, разнообразной жизнью; меня окружала красота, я наслаждался всевозможными удовольствиями. В «Метро-Голдвин-Майер» и «Парамаунт» города строились за считанные дни; целые страны были сотворены моей фантазией и моими руками, словно я сам обрел дар великого Вора — казалось, мне достаточно просто потереть медную бутылку, и я освобожу безграничную власть, получу тысячу рабов и миллион воинов, подчиняющихся моим приказам! Самые красивые женщины мира, носившие экзотические изящные одежды и костюмы разных эпох, украшали сотворенную мною вселенную, и многие из этих женщин считали меня привлекательным. В первых своих ролях на «Фоксе» я постоянно угрожал женщинам и никогда не достигал цели, но за кадром все обстояло совершенно иначе. Те голливудские девочки были весьма извращенными. По крайней мере, одну-две ночи они находили мой экранный образ очень привлекательным и хотели, чтобы я был бессердечным существом, которое Бак Джонс или Хут Гибсон пристреливали в последней части, — а раз они этого хотели, я иногда старался им угодить. Это «безумие Валентино» стало, с готовностью признаюсь, желанным облегчением; я смог отдохнуть от отеческой роли в отношениях с моей прелестной невестой. Теперь я вижу, что моя жизнь напоминала жизнь Фауста после того, как Мефистофель стал его слугой. Многие мои вечеринки походили на оргии Вальпургиевой ночи. Использовалось столько стимуляторов и наркотиков, что я сохранил лишь самые туманные воспоминания о мягкой плоти, о спутанных волосах, о потной коже, о драгоценностях и разорванных шелках. Я получал все, чего желал, и даже больше. Мне исполнилось только двадцать пять лет. Откуда мне было знать, что я вот-вот попаду во власть дьявола? Сатана уже тогда обретал могущество, и в тридцатых годах Голливуд стал просто средством пропаганды для евреев-социалистов. Ах, Гете, почему мы не услышали твои слова вовремя?