Иерусалим правит

— Эту немку покупали и продавали несколько раз после похищения — а похитили ее где-то в Конго, когда ей исполнилось семь. Ее отец руководил бельгийской горнодобывающей компанией. К счастью, я немного говорил по-немецки, и она, казалось, очень обрадовалась и растрогалась, услышав знакомые слова. Она была прекрасной малышкой и с богатым опытом, как вы можете догадаться. Я вскоре призадумался, оставить ли ее себе, или сообщить родственникам и потребовать причитающуюся награду. Но эта затея, увы, не удалась. Все ее близкие умерли, так что пришлось ей остаться со мной. Я наслаждался ее обществом почти целый год. — Он плеснул в стаканы еще немного коньяка, а я развернул бумажный пакет с нашим кокаином. — Как нажито — так и прожито, да, Макс? Я, к несчастью, решил перебраться на Яву. Она подхватила что-то диковинное и неизлечимое внутри страны, когда я работал на реке неподалеку от Пурвакарты. Мне пришлось оставить ее с какими-то монахинями в Бандунге[262]. Я часто думаю, что с нею сталось.

Мы сошлись на том, что les femmes — прекрасная слабость, которой, явно или нет, мы оба будем всегда потворствовать. Мне пришлось признать, что Эсме, при всем моем восторге и восхищении, иногда своими капризами доставляла больше неудобств, чем радости. И все же что я мог поделать? Я неизменно был рабом женщин. Капитан Квелч увидел это свойство моей натуры и поделился со мной собственными романтическими воспоминаниями. Он обладал спартанским благородством, греческим стремлением к безупречности, спокойствию и равновесию во всем, терпимостью к любым путям, на которые ступали люди в поисках духовного и чувственного совершенства; капитан всегда отличался любопытством и поистине исследовательскими склонностями, он всегда находил нехоженые дороги — таким же мне казался и Коля, особенно в наши петербургские дни. Возможно, мой новый друг, как и Коля, воплощал византийский, а не римский идеал.

— Dux femina facti![263] — С этим философским замечанием старый морской волк склонился к своей порции «снежка». — Мать предупреждала, что женщины доведут меня до погибели. Но я навсегда останусь неизлечимым романтиком, друг мой.

И я снова отметил, в сколь многих отношениях капитан Квелч стал моей настоящей родственной душой.

Глава девятая

Грамотность — наш самый ценный дар, источник памяти и мифа; источник всего, что мы теперь называем цивилизацией, и средство, которое помогает нам сохранить здравый смысл. Это способ связи Прошлого и Настоящего; через него мы постигаем мир и всю вселенную. Здесь, в Средиземноморье (где я несколькими годами ранее родился заново), 18 декабря 1925 года, всего за месяц до своего вступления во вторую четверть века, я постиг истинное значение грамотности, попытавшись вообразить эмоции первого человека, осознавшего возможности письменного слова!

Поднявшись рано, я чувствую некое беспокойство, потому что устал от стонов Эсме, доносившихся с другой стороны двери, которую она требует закрывать («На случай, если ты увидишь, как меня тошнит. Я этого просто не вынесу»), но ощущаю некое приятное волнение, когда хватаюсь за сверкающие медные поручни и поднимаюсь по трапу. Все собрались на шлюпочной палубе. Море тревожного синего цвета, облака становятся белее и белее и превращаются в нити тающего тумана, а из-под черного корпуса «Надежды Демпси» взлетают желтые брызги. Мы еще не прибыли в рай, но наконец входим в его врата, между Гибралтаром по левому борту и Марокко по правому, и огромное золотое солнце возносится перед нами, словно счастливое предзнаменование, готовое, кажется, освободить армии золотых существ, настолько ярких, что их не сможет вынести незащищенный человеческий глаз; они уничтожат атлантический холод и поднимут наше настроение, так что даже стоны ласкаров, идущих работать, покажутся воплощениями восторга. Капитан Квелч выходит из своей каюты выбритый и под скрип распахнутой двери поет древнюю монашескую заунывную песнь.

‘Ad conflingendum venietibus undique Paenis,
Omnia cum belli trepido concussa tumultu
Horrida contremuere sub altis etheris auris;
In dubioque fuit sub utrorum regna cadendum
Omnibus humanis esset, terraque marique[264]

.