Иерусалим правит

— От него не слишком много осталось, мистер П. Не знаю, что вы там для него делали и что он там думал, но он приехал сюда, наверное, через день после вашего отправления в Нью-Йорк и приказал нам выкатить этот паровик. Прямо туда, на причал. Мы так и сделали. Мы выкатили машину. Тогда он полез в свой автомобиль и достал из багажника сорокафунтовую кувалду, а потом начал колотить по машине. Ну, вы же знаете, он — босс…

Джон Хевер разозлился, словно какой-нибудь полубезумный венский еврей. Казалось, единственная причина, по которой он финансировал проект, заключалась в том, чтобы снискать расположение миссис Корнелиус. Какое презрение я внезапно испытал к этому человеку! Было совершенно ясно, что он не отличался дальновидностью, — но теперь я понял, что ему не хватило мозгов, чтобы оценить мою прозорливость! Я позволил Вилли проводить меня на свалку металлолома, которой пользовались все механические цеха, и там, среди прохудившихся котлов и обломков двигателей, среди разбитых частей всех транспортных средств, когда-либо перемещавшихся по воздуху, морю или суше, — там я нашел жалкие остатки моей великой мечты; я увидел восхитительный автомобиль ЭОП‑1: корпус «бьюика» был покорежен и изувечен, все стекла разбиты. Открыв капот, я обнаружил никчемную груду труб, проводов и котлов. Мой паровой автомобиль нельзя было спасти!

В этот миг ужас уступил место гневу. Что за нелепое безумие! Gevalt! Каким дураком я был, раз доверился эдакой chozzer! Mah nishtana! Me duele aqui. Они вложили кусок металла в мою душу. ¡Estoy el corazon! Так sie raz osiel dasaù![82] Я не мог больше терпеть. Я отошел в сильном расстройстве, дрожа от гнева и разочарования.

— Он отправился в Европу, — сказал мне Вилли. — Нас уволили. Но здесь нетрудно найти работу. Мне нравился ваш автомобиль, мистер П. Все мы полагали, что он покажет хорошие результаты. — Вилли задумался. — Я говорил Бобу, что мы приблизились к чему-то важному.

Какое преуменьшение! Вообразите мое отчаяние! Уже не в первый раз, даже в таком юном возрасте, я сталкивался с горьким разочарованием, с крушением надежд. Неужели такова судьба всех людей, наделенных пророческим даром? Наверное, да. У каждого бывают хорошие годы и дурные годы. 1924‑й, возможно, нельзя назвать одним из лучших в моей жизни.

Наняв такси до Венеции, я выяснил, где обитает хозяин моего прежнего дома в Сан-Хуане; когда он стребовал с меня ужасные пятьдесят долларов, я получил обратно вещи и отвез их в отель. К счастью, грузинские пистолеты — все, что осталось у меня в память о родине, — сохранились, вместе с моими чертежами, одеждой, небольшим количеством денег и примерно четырьмя унциями кокаина, уложенными в воздухонепроницаемую табакерку. Кокаин остался в идеальном состоянии — как новенький! Он был намного лучше, чем порошок, знакомый людям низших классов, к которому я уже успел привыкнуть. В общем, я набросал короткое письмо дружищу Хеверу, чтобы его возвращение домой стало не слишком приятным, — и больше ничем в тот вечер не занимался, только приводил в порядок вещи и наслаждался новообретенным экстазом. Я обрадовался, получив назад свой гардероб, и решил больше не задумываться об ужасном вероломстве Хевера; я окунулся в мир изысканности и элегантности. Я покинул отель и на такси доехал до пляжа Венеции, где представители модной богемы смешивались с актерами и магнатами. Я решил заказать роскошный обед в своем любимом ресторане, «Дворце дожей», а затем, насладившись сигарой и небольшой порцией бренди, обдумать, как лучше всего подобраться к новому покровителю, способному поддержать мои изобретения. Паровой автомобиль был не единственным тузом у меня в рукаве. Потом я собирался посетить знаменитый «дом» мадам Франс. Скоро я планировал составить новый список телефонных номеров «юных звездочек», с которыми всегда можно было провести время и которые ничего не требовали взамен, кроме обещания помочь им с карьерой, если когда-нибудь представится такая возможность. Дивное великолепие «Дворца дожей» ничуть не потускнело; он стоял в окружении высоких пальм, его переднюю площадку освещали искусно скрытые желтые и оранжевые фонари, и я собирался войти, когда передо мной предстал некто в ливрее наемника пятнадцатого столетия; его черное лицо исказилось в усмешке, словно он внезапно одержал победу в каком-то значительном соревновании; этот субъект проворчал, собираясь сесть в массивный «дюзенберг» местного магната:

— Боже мой! Да это настоящий Летучий голландец!.

Раздраженный такой дерзостью, я почти уже решился высказать свои жалобы колебавшемуся швейцару — и тут с превеликой радостью узнал парковщика. Это оказался мой старый приятель, спутник в приключениях на железной дороге, мой секретарь, разделивший со мной столько превратностей судьбы; человек, с которым мы провели много времени, беседуя о книгах, философии и политике. Хотелось бы думать, что я способствовал его образованию, поощряя его рвение к учебе и саморазвитию.

— Джейкоб Микс! — воскликнул я в восторге. — Ты в Калифорнии? Как? Почему?