Иерусалимские гарики

Вчерашнюю отжив судьбу свою,
нисколько не жалея о пропаже,
сейчас перед сегодняшней стою –
нелепый, как монах на женском пляже.

Декарт существовал, поскольку мыслил,
умея средства к жизни добывать,
а я, хотя и мыслю в этом смысле,
но этим не могу существовать.

Любая система, структура, режим,
любое устройство правления –
по праву меня ощущают чужим
за наглость необщего мнения.

Моих соседей песни будят,
я свой бюджет едва крою,
и пусть завистливо осудят
нас те, кто сушится в раю.

Я пить могу в любом подвале,
за ночью ночь могу я пить,
когда б в уплату принимали
мою готовность заплатить.

Главное в питье – эффект начала,
надо по нему соображать:
если после первой полегчало –
значит, можно смело продолжать.

А пьянством я себя не истреблял,
поскольку был доволен я судьбой,
и я не для забвения гулял,
а ради наслаждения гульбой.

Канул день за чтеньем старых книг,
словно за стираньем белых пятен –
я сегодня многого достиг,
я теперь опять себе понятен.

В тюрьму однажды загнан сучьей сворой,
я прошлому навеки благодарен
за навык жить на уровне, который
судьбой подарен.

Вчера я пил на склоне дня
среди седых мужей науки;
когда б там не было меня,
то я бы умер там со скуки.

Ценя гармонию в природе
(а морда пьяная – погана),
ко мне умеренность приходит
в районе третьего стакана.

Судьбу свою от сопель до седин
я вынес и душою и горбом,
но не был никому я господин
и не был даже Богу я рабом.

Ввиду значительности стажа
в любви, скитаниях и быте
совсем я чужд ажиотажа
вокруг значительных событий.

Исполняя житейскую роль,
то и дело меняю мелодию,
сам себе я и шут и король,
сам себе я и царь и юродивый.

Подвальный хлам обшарив дочиста,
нашёл я в памяти недужной,
что нету злей, чем одиночество
среди чужой гулянки дружной.

Сполна уже я счастлив от того,
что пью существования напиток.
Чего хочу от жизни? Ничего;
а этого у ней как раз избыток.

Услышь, Господь, мои рыдания.
избавь меня хотя б на год
и от романтики страдания,
и от поэзии невзгод.

Когда мне часто выпить не с кем,
то древний вздох, угрюм и вечен,
осознается фактом веским:
иных уж нет, а те далече.

Кофейным запахом пригреты,
всегда со мной теперь с утра
сидят до первой сигареты
две дуры – вялость и хандра.

Дыша озоном светлой праздности,
живу от мира в отдалении,
не видя целесообразности
в усилии и вожделении.

Дар легкомыслия печальный
в себе я бережно храню
как символ веры изначальной,
как соль в житейское меню.

С людьми я избегаю откровений,
не делаю для близости ни шага,
распахнута для всех прикосновений
одна лишь туалетная бумага.