Иерусалимские хроники

"Сколько ты за него хочешь?" - спросил он. "Месяц хочу прожить, но чтобы ты меня не трогал. Чтобы я тебя даже не видел. Потом я или заплачу за полгода вперед, или уеду". "А если "не уеду?"" -- спросил Магзумов. "Если не уеду, то снова будем разговаривать". Он недовольно пожал плечами, но приемник все-таки спрятал. Сказал, что подумает и даст мне знать. Лучше, чем хозяину, этот приемник зимой было не продать. Зимой ни у кого нет денег.

День был неплохой. Немного потеплело. Было облачно, но несколько раз солнце показывалось, и снег почти стаял. Все же я его потрогал. Как-то мне психологически важно подержать в руках снег. Дождемся еще, будет много снега, хватит на всех. Я вернулся домой н снова лег. Но скоро пришел этот человек из Баку. Я не сразу ему открыл, но еще с лестницы почувствовал сильный запах лосьона "Афтершейв". Я прошел на кухню и почистил зубы холодной водой. Этот тип стоял на лестнице и невозможно было греть воду. Я надел байковую рубашку и брюки, а пижаму спрятал в шкаф. И после этого спросил: "Кто это?" Он сказал: "Свои", и я открыл дверь. Нищий со вчерашнего дня побрился и выглядел, как хозяйский масляный кот с одним зубом.

"У тебя неплохо, -- сказал он и осмотрелся. -- Не продаешь?" -- спросил он про картину в углу. У меня есть одна хорошая картина, но продавать ее нельзя, и разрешения на вывоз тоже никогда не получить. Перед отъездом придется подарить ее Арьеву.

"Я для вас обо всем договорился, -- произнес я вслух, -- есть комната. Остается только принести туда матрац, и можно будет жить, пока не будет тепло". "А когда будет тепло? -- сказал нищий. -- Это философский вопрос". "Хотите чаю?" "Не откажусь", -- он наклонил голову набок. Я согрел ему чай. "Хороший чай, -- сказал нищий, -- где покупал?" Он начал меня уже очень сильно раздражать. Как раз сейчас, когда стабильная полоса жизни подходила к концу и я обязан был что-нибудь успеть сделать, мне не хотелось больше тратить на людей ни одной секунды. И голодать. То есть -- не есть. То есть есть, только если где-нибудь случайно перепадет. Мне не хотелось этой рабской зависимости от еды. Мимо забегаловок спокойно не пройти. Дома кроме чая было шаром покати. Мыши среди бела дня грызли в шкафу туфли. Оставался батон в целлофане, который не пах, и несколько ложек коричневого сахара. Но мне было совершенно все равно. Я понял универсальную формулу, почему наступает момент, когда писатели перестают писать. Я знаю ее и сейчас.

Мне нужно было еще раз спуститься вниз посмотреть почту, но я не хотел оставлять Габриэлова одного, потому что знал, что он станет копаться в бумагах. Я сделал на кухне стоя еще два глотка чая с жасмином и повел его к Аркадию Ионовичу. "Пойдемте, здесь недалеко". Я его совсем не боялся, но чувствовал себя перед ним совсем беспомощным. Хорошо, что удалось скинуть его Аркадию Ионовичу. Но тот очень злопамятен, теперь и от него житья не будет. Я сердился даже не на грузина, а на пастора: нагрузит тебя таким монстром, и теперь тот до весны будет хитро на тебя посматривать и понимать, что никто не возьмет на себя грех выгнать его зимой на улицу. И зима, как на беду, холодная, с мокрым снегом, и нищим подавали очень плохо. Я старался совсем с ним не разговаривать. Шел впереди по узким курдским улочкам. Вот здесь я тоже раньше жил. Все квартиры были самодельными и убогими. Все на слом. Жизнь на слом.

Около дома Аркадия Ионовича я остановился и прислушался: мне не хотелось, чтобы его хозяин раньше времени заметил Габриэлова. Хозяин-марокканец торговал в нашем районе наркотиками и боялся осведомителей. Он прятал наркотики в кустах за синей помойкой. Но в доме было тихо. Я постучался и сразу ушел. Пусть сами разбираются. Я им тоже не нянька.

Глава пятая

АКАДЕМИК АВЕРИНЦЕВ

За дверью стояли два человека, Я тихонько сказал: "Я болен. Ани холе". По голосу я узнал Аркадия Ионовича. Я понимал, что сейчас его морда вытягивается до лошадиных размеров. Через секунду он проорал из-за двери: "По-хорошему открывай. Холе! Я тебе дам, сука, "холе". Привел ко мне с котом".

-- Я правда не могу открыть, -- сказал я через дверь и посмотрел в замочную скважину. Аркадия Ионовича было не узнать. Я не успел рассмотреть его третьего дня. Наверное, он всю неделю пил, потому что его лицо опухло и стало несимметричным. За ним следом лез Габриэлов с котом в лиловом портфеле. Взгляд у Габриэлова был совершенно безумным. "В чем дело, Миша, перестаньте дурить! Я же предупреждал вас, что не смогу взять с котом!" -"Я -- кавказский человек!" -- огрызнулся Габриэлов враждебно. "Да молчи ты, кавказский человек. Миша, может вы сами возьмете кошечку? Хороший очень кот. Он говорит, что кот знает четыре языка. Как академик Аверинцев. Даже азербайджанский знает. На кой черт ему тут азербайджанский?!"

Я снова посмотрел в скважину: из-под молнии выглядывала вялая черненькая кошечка, наверное, с полгодика. На шее у нее болталась не ленточка, а такая болотная веревочка, которыми затягивают бандероли.