– На иврите скажи, – написал он на шее или на лбу, на затылке, а может быть, и на ключице. – Тагиди бе-иврит. Ани…
– Ани, – повторила я, как он просил.
– Оэвет…
– О… э… вет…
Натан опять оказался прав. Ведь иврит находился в другом отсеке моего мозга, в том, который еще не был перегружен чужими смыслами. Иврит огибал ту запруженную площадь, на которой все те люди, о которых я когда-либо читала, которых когда-либо видела или слышала, произносили “я тебя люблю”, пытаясь перекричать толпу. И на этом окольном пути, в безлюдном переулке, в глухой подворотне, как шпионы, слова на иврите подкрались ко мне бессмыслицей, а вырвались, одевшись в мой личный, непорочно чистый, единственный и неповторимый смысл.
– Аниоэвет… Ани оэвет отха.
Я повторяла, повторяла, сперва осторожно, испуганно, нащупывая почву, как человек, который учится ходить, и с каждым повтором слова звучали все отчетливее и смелее, все сильнее, все правильнее.
Вначале было чувство. Потом у чувства появился объект.
Я выскользнула из цепких угловатых объятий Натана и посмотрела ему в лицо. Я положила холодные ладони ему на щеки, на тонкую кожу, под которой прощупывался знакомый рельеф скул и челюстей, которые складывались в лучезарную улыбку. Глаза видели и руки осязали одно и то же. Он был правильным, он был таким, как надо. С ним было как дома.
– Ани оэвет отха, Натан, – я сказала. – Отха ани оэвет.
– Мои поздравления, – сказал обрадованный объект. – Комильфо лишилась словесной девственности.
Моя первая любовь говорила на иврите.
– Пойдем ко мне, – шепнул он по-русски. – Я попрошу Леонидаса и Фукса потусоваться в компьютерном зале. Я как раз позавчера поменял постельное белье. Фридочка заставила.
Я оцепенела.
– Пошли, поставим Алену на шухер. Нам на уроке раздали презервативы. Между прочим, “Дюрекс”. Прикинь? Халявные.
– Пошли, – повторила я эхом.
И мы пошли. Точнее, я поплелась.
– Тебе страшно? – спросил Натан, когда мы очутились у двери его комнаты.
– Вообще нет, – соврала я.
Дверь открылась. Потом Натан куда-то ходил и с кем-то говорил. Дверь захлопнулась. Я лежала в постели, закутанная до носа в шерстяное одеяло без пододеяльника, который Натан не удосужился натянуть. Почему Фридочка не заставила? Непонятно откуда взялась свеча и зажглась. И откуда у Натана была зажигалка? Причем настоящая “Зиппо”. Он же не курил. И Фукс не курил. И Леонидас. Что-то забулькало и куда-то полилось. Перед моими глазами оказался пластиковый стакан.
– Что это? – пробормотала я.
– Водка, – шепнул Натан. – Для храбрости. Мишаня милостиво одолжил из своей заначки. Пей, пей.
– Но я никогда…
– И я никогда, – сказал Натан, выпил и скорчился. На дне осталось.
– А Миша что? Ты ему типа?..
– Ничего я ему не сказал. Я сейчас разденусь.
На мне лежал Натан Давидович, колол бедра бедрами и стягивал свитер. Мой. Его уже был стянут. Потом деревенскую футболку, а дальше расстегивал лифчик. Лифчик у меня был совсем никудышный. Наследство от маминой юности. Он давно был ей мал, и она мне его подарила, когда я стала физически развиваться. То есть как подарила? Однажды я его обнаружила лежащим на моей кровати дома. Я спросила у мамы, что это, а она ответила, что я уже барышня и на море больше не комильфо ходить без купальника. Теперь же приходилось со скорбью признавать, что мое физическое развитие достигло предела, а лифчик все еще был по размеру.
– Откуда у тебя зажигалка?
– Юра подарил на Новый год. Ему двоюродный брат прислал на день рождения, но ему не нужно.
– А тебе она зачем?
– Мало ли. Вдруг в Клубе спички закончатся, а я буду умирать от голода и надо будет срочно сварить вермишель.
Слово “вермишель” меня страшно рассмешило. Я не сдержала смешок.
– Что ты ржешь?
– А если Юре понадобится сварить вермишель?
– Юра не ест вермишель.
Это было правдой. Юра вермишель почему-то не ел. Он ел салаты и куриные ноги, которые иногда покупал в супермаркете по скидке, семь шекелей за десять ног, и пек в духовке.
У Натана ноги тоже куриные, если честно.
Он меня целовал и шарил руками по органам моего организма.
– А свечку где ты взял? Ты что, давно собирался со мной переспать и заранее приготовился?