Иесинанепси / Кретинодолье (сборник)

Это последнее и отчаянное воззвание мы публикуем без воодушевления, с чувством невыразимой печали. Конечно, есть опасность, что и нас унесет этот вихрь! Как сдержать слезы при мысли о крови, которая вот-вот прольется! Но неужели следовало безнадежно пожертвовать последними остатками наших республиканских свобод и без сопротивления склониться под гитлеровским сапогом? Поступив так, мы заслужили бы справедливые и язвительные нарекания и запятнали бы себя вечным позором. Тревожась в душе, скорбя всем сердцем, мы верим, что выполняем мучительный долг, и принимаем войну как наименьшее зло.

От воссозданной СФИО

Леон Блюм[37]

«Л’Юманите» со своей стороны выбрала другую тональность:

Товарищи!

Два хищнических правительства, управляемых капиталистами-грабителями, развязали ничем не спровоцированную войну против наших русских товарищей. Хотя нам и претит показаться временными коллаборационистами буржуазного правительства, мы не можем не прийти на помощь. Мы не можем и не хотим пассивно наблюдать за тем, как нападают на СССР, цитадель нового мира и государство пролетариата. Товарищи! Вещмешок за спину, граната в руке: все на защиту русской Революции, души Революции мировой!

Флоримон Бонт[38]

Так, по самым разным — что правда, — но ведущим к одному и тому же результату причинам все системные партии оказались вынужденными приветствовать или хотя бы принять войну. Лишь отдельные лица осмелились выступить против нее и заявить, что они ни за что не желают с ней мириться. Это были члены курьезной группы, на которую часто (по нашему мнению, ошибочно) навешивают ярлык религиозной секты, которые сами называли себя отказниками по совести. Рассредоточенные, изолированные, они не имели ни политической поддержки, ни действительного влияния на массы; их протестный голос безответно затерялся в грохоте разражающейся войны. Их спорадические выступления быстро задушили. Это была всего лишь полицейская операция или, если угодно, мелкая зачистка, которая прошла незамеченной. Одних жандармы открыто палили прямо на дому, и они умирали там. Других — их было большинство — расстреливали втайне, ночью, при свете фонарей, в глубине казарменного двора и тут же хоронили на том месте, где они пали. Некоторых уничтожали выборочно; пулей из табельного револьвера какого-нибудь унтера-сверхсрочника им дробило череп, и стену гауптвахты или полицейского отделения забрызгивало ошметками мозга, ранее порождавшего столько мыслей, столько грез о мире, братстве и любви.

Какой бы жуткой ни казалась кончина этих мучеников, можно все же считать их счастливыми и привилегированными, если подумать об ужасной судьбе, уготованной остальному человечеству…

Так началась война.

И это было воистину началом конца.

С этого момента мне недостает документальных свидетельств, а также собственных воспоминаний. У меня, впрочем, как и у всех, не было полного понимания происходящего, и часто сбивающая с толку одновременность или очень быстрая последовательность событий не позволяла определить причинно-следственные связи. Я могу предложить лишь несколько бессвязных примечаний — подобных моментальным фотографиям, снятым плохим кодаком. Встречаются осечки аппарата, совершенно смазанные или — причудливым образом — повторно экспонированные клише, а еще бесчисленные лакуны в документации.