Иезуит

Узник приподнялся на колени, внимательно слушая Монморанси, и в его потухающих глазах загорелся луч надежды.

– Хочешь ли ты, – начал герцог после некоторого размышления, – хочешь ли заменить ужас тюрьмы спокойной жизнью в монастыре? Взамен этих цепей опоясаться монашеским поясом и окончить жизнь в раскаянии и молитве?

Узник жадно ловил каждое слово герцога.

– О Монморанси! – вскричал он. – Если ты дашь мне эту милость, ты будешь великодушнейшим из людей, и я окончу мою жизнь молитвой к Богу, дабы Он простил мои грехи и твои.

– Это будет зависеть от тебя.

– От меня! Да разве ты можешь думать, что я буду колебаться принять какие бы то ни было условия?

– Прекрасно. Подпиши эту бумагу, и цепи твои сегодня же спадут.

Узник взял бумагу и прочел следующее:

«Я, нижеподписавшийся граф Виргиний де Пуа, маркиз де Мевилль, владелец де ля Форте, де Дигане и других мест, кавалер ордена святого Михаила, клянусь перед Богом и людьми удалиться от мира и окончить жизнь мою в монастыре.

Вследствие чего отдаю все мои владения, титулы, богатство и привилегии моему дорогому племяннику Анри, герцогу де Дамвилю – сыну монсеньора Монморанси, великого коннетабля Франции.

Моего сына Карла, именующегося графом де Пуа, объявляю незаконным».

– Наглец! – вскричал узник, бросая бумагу в лицо Монморанси.

Тот не обратил на это никакого внимания и спросил:

– Хочешь ты подписать бумагу или нет?

– Чтобы объявить незаконным сына самой святой женщины, которая когда-либо существовала на свете! Лишить его привилегий? Ты, верно, обезумел! Где же бы я мог найти убежище против моей совести и против справедливого гнева Господа Бога?

– Но все равно твой сын не будет иметь ничего, твои владения описаны. Если они перейдут в мое семейство, то сын твой Карл может рассчитывать на наше великодушие, иначе он умрет с голода, ибо владения графа де Пуа должны перейти к графине де Брези, герцогине де Пуатье.

– Пусть будет, что будет, – отвечал несчастный, – но я не желаю разорять и предавать позору моего сына. Я скорее готов сжечь мою руку, чем подписать этот гнусный документ. Ты мог оковать меня цепями, подвергнуть страшным мукам, но тебе не удастся сделать меня сыноубийцей!

– Как знаешь, – сказал Монморанси, желая оставаться хладнокровным. – Но ты очень скоро раскаешься. Страдания твои увеличатся, и ты будешь просить смерти, как дара небес.

– Смерти! Ты давно обрек меня на самоубийство, предоставив к этому все средства.

– Это служит доказательством только моей к тебе дружбы. Жить без надежды нельзя, а у тебя ее давно нет.

– Быть может, при помощи Бога друзья мои узнают, где я, и освободят меня из этой могилы.

– Однако до сих пор они этого не сделали. Вот уже пять лет, как ты сидишь в тюрьме.

– Да, когда я предательски был брошен в эту яму, моему сыну было пятнадцать лет – теперь он скоро станет совершеннолетним, получит феодальные права и, быть может, отомстит тебе, подлый душегуб, за мои страдания.

– Ты бредишь, старик, – отвечал Монморанси, – я постараюсь заручиться приказом короля и уничтожить, стереть с лица земли твоего сына.

– Нет, король не даст тебе такого гнусного приказа, ты заблуждаешься. Притом же мой замок де Пуа очень солидно укреплен, потребуется по крайней мере шесть месяцев, чтобы взять его. Едва ли король, нуждающийся в войске постоянно, отдаст его тебе для личной мести.

– Хорошо. Оставайся здесь, если желаешь, а я постараюсь найти средства сломить твое упрямство.

– Средства? Понимаю, – ты говоришь о пытке.

– О нет, я знаю твою железную волю – ты пытку перенесешь; я придумал средство совершенно иное. Вот к этой стене я думаю приковать твоего сына, – холодно сказал Монморанси и вышел из каземата.

Крик отчаяния вырвался из груди несчастного узника.

– Бог мой, – говорил он, поднимая к небу окованные цепями руки. – Ты не допустишь, чтобы совершилось такое страшное преступление, у него нет другой надежды, кроме Тебя! – И крупные слезы покатились по исхудалым щекам и седой бороде старика.

Эти слезы облегчили страдальца, в его душе зародилась надежда. Немного погодя он заснул, шепча имя дорогого сына.

Узник обманывался, полагая, что сын его лишен опоры в свете. Вскоре мы увидим, что молодой человек имел сильных друзей.

IV. Отец и сын

Прошло три дня после описанной нами сцены, происходившей между герцогом Монморанси и графом де Пуа.

Суровый коннетабль шагал из угла в угол по обширной зале своего дворца, нетерпеливо поглядывая на дверь.

– Господин герцог де Дамвиль, – доложил слуга.

– Проси!

Вскоре на пороге появился Анри де Монморанси, герцог де Дамвиль – старший сын коннетабля. Хотя юноше едва минуло восемнадцать лет, но по его высокому росту, широким плечам и бороде он казался двадцатишестилетним мужчиной. Лицо молодого человека выражало холодную надменность. Монморанси любил своего первенца – он видел в нем самого себя.

– Господин герцог, – сказал коннетабль, – я уже два дня жду вас.

– Монсеньор, я не знал, что вам угодно было меня видеть.

– Как? Разве вы не получили мое приказание, посланное вам с берейтором.