Иезуит

— Да, да, — продолжал тот, — я тоже был молод и имел свои слабости. Оно, впрочем, немудрено: госпожа твоя молодая, красивая, влюбленная и вдова, что дает много надежд… Бывают встречи в каком-нибудь уголке, поцелуи… обещания…

— Сударь!.. — воскликнул Танкред гневно, забывая, что говорит со священником.

— Ну, ну… понимаю, бедный мальчик, что есть вещи, которые желательно сохранить тайной в сердце. А тайны любви очень сладки! Ха-ха! Видишь, я умею говорить красивые речи, как будто изучал итальянских поэтов любви, которых наш двор теперь так предпочитает.

— Но я исполняю всегда только свои обязанности, — сказал несчастный юноша, не зная, что говорить.

— Что ты исполняешь свои обязанности, это справедливо, но ты не должен упускать из виду обязанности христианина и католика и тех необходимых для дворянина и вежливого кавалера правил, которые составляют долг благородных. Ну, теперь, Танкред, что тебе доверила твоя прелестная госпожа?

— Преподобный, — сказал решительно юноша, — моя госпожа не имеет повода доверять мне что-либо… и если бы она это сделала…

— Ты бы находил, что не обязан исповедоваться в этом мне, не правда ли? — сказал с холодной улыбкой иезуит. — Я, твой духовный отец, имею право и считаю долгом требовать твою исповедь.

— Но исповедь не должна передавать тайны других лиц, — ответил опрометчиво юноша.

— Ах! Так есть же тайны! Тайны других, так как ты не хочешь в них исповедоваться! Тут дело идет о принце Генрихе, дофине Франции, не так ли?

Танкред побледнел. Слова иезуита метко попали в цель, и юноша понял, что ему, Лефевру, было все известно.

— Что, я прав? — настаивал священник. — Что ты видел? Что тебе доверила Диана? Что заговор на верном пути?

— Отец мой, — умолял несчастный паж, — не мучайте меня больше!

— Я понимаю, что ты боишься… Но я не боюсь и хочу все-все знать.

Паж молчал. По его сжатым губам видно было непоколебимое решение сопротивляться этой чрезмерной власти. Лефевр понял все по выражению лица пажа.

— Вы сумасшедший, Танкред, — сказал иезуит строго, — и притом у вас худое сердце. Ваша голова переполнена темными мыслями и вы думаете о других то же самое?

— Но, преподобный отец…

— К чему здесь «преподобный»? Выслушайте меня. Я согласился поместить вас около Дианы, хотя отлично знал, что может случиться между молодым и красивым пажом и молодой красавицей, полной страсти. Но я ждал от этого менее худшего, для наибольшей славы Бога. Глубокая, серьезная любовь, которую вы питаете к особе, по роду и по религии знатной, охраняла вас от других соблазнов; с другой стороны, обращая внимание Дианы, моей духовной дочери, на вас, я имел в виду дать другое направление кипящей страсти вдовы и тем спасти ее от разврата двора. Так видите, сын мой, хотя мой поступок может казаться достойным осуждения отуманенным глазам света, тем не менее, он заслуживает похвалы, ради той цели, которой я хочу достигнуть.

— Цель для наибольшей славы Бога! — горько проговорил юноша.

— О, мошенник! — произнес Доменико, стоявший вместе с другими своими спутниками за подвижным шкафом. — Этим учением всякое злодейство прощается, и всегда как бы для наибольшей славы Бога.

Граф де Пуа молчал; ненавистные теории учеников Лойолы явились ему в печальном свете. Между тем Лефевр продолжал:

— Я имею право надеяться на твою благодарность. Помещая тебя около Дианы и доставляя тебе внимание женщины, которая сводит с ума всех господ двора, начиная с короля и дофина, я полагал, что ты взамен этого поможешь моей отцовской руке отстранить Диану от пути заблуждения и повести ее к самым небесным добродетелям.

— Я на это всегда готов, отец мой! — воскликнул с невинным энтузиазмом юноша.

Танкред имел природную честность и доброту, потому он и сопротивлялся сначала воле иезуита. Но действие пагубного учения последователей Лойолы имело быстрое и верное влияние на умы их воспитанников, потому паж и находил простым и естественным разговор своего духовного отца. Он находил ясной и понятной присвоенную священником формулу, в которой самое отвратительное шпионство мужчины против женщины называлось «средством привести заблудшую душу к небу». Еще несколько лет, и Танкред стал бы совершенным иезуитом, и признавал бы как законную теорию, по которой убить короля называлось «устранить препятствия», ну а другие преступления были услащены еще более мягкими формулами. Но в эту минуту паж вовсе не был расположен покоряться вдохновению отца Лефевра.

— Ты должен мне сказать, что происходило между дофином Генрихом и графиней, — настаивал иезуит.

— Но я ничего не знаю, ничего не знаю! — умоляющим голосом проговорил Танкред.

Иезуит молча пожал плечами.

— Ну, нужно, я вижу, помочь твоей памяти. Слушай. Вчера вечером, через два часа, когда потушили огни во дворце, молодой паж, позванный дамой своего сердца, вошел в ее вдовью комнату. Эти двое молодых людей были заняты… чтением жизни святых…

— Я не понимаю, про что вы хотите рассказать, — прошептал юноша, склонив голову на грудь.