Игла цыганки

Странно. До сих пор кресло через проход пустовало, откуда там взялась эта женщина, словно прочитавшая ее мысли? И одета она до чего броско! Оранжевая повязка полыхает в черных вьющихся волосах, переливается цветами павлиньего пера тафтяная юбка, но подол ее потемнел от влаги, а из-под оборки видны босые, озябшие ступни...

«Да ведь это...» – Лиля вновь не успела додумать мысль до конца. Ладонь пронзила острая боль, а сердце, трепыхнувшись, замерло. Цыганка смотрела прямо в глаза Лиле, посверкивая золотозубой улыбкой. Но гораздо страшнее было то, что она молчала. А говорил, не поворачивая головы, мальчик, который сидел за матерью, его Лиля не заметила сразу. Цыганенок Васенька совсем не изменился, только парадный костюмчик его чуть-чуть выцвел, как выцветают старые фотографии.

– Ты... должна... сшить... – Его голос звучал совершенно не по-детски, с расстановкой, медленно, ровно мальчик повторял: – Ты... должна... сшить...

Лиля окинула взглядом салон. И пожилая пара, и молоденькая девушка, влюбленная в неведомые ритмы, и даже южный человек – все смотрели на Лилю в ожидании, как будто они знали, о чем речь, и от Лилиного ответа зависела их судьба. В иллюминаторе угрожающе показался кромешный край грозовой пирамидальной тучи.

– Ты... должна... сшить...

– Конечно, я понимаю, я все понимаю, я должна, я сошью...

– Мы вышли из зоны турбулентности. – Стюардесса снова сияла, как радуга после бури. – Высота семь тысяч метров... Наш самолет... Минералка... Сок... Температура за бортом...

Она словно пыталась уболтать пассажиров, извиниться за свой недавний непрофессиональный страх...

– Лиль! Лиль, все! Слышишь? Все! Пронесло! – Дубов по-прежнему сжимал ее левую руку, но только как-то очень бережно, мягко. – Не бойся, я бы все равно тебя спас! Кстати, что это ты собираешься сшить?

– Да, родной, конечно. Потом... Потом...

Кресло впереди пустовало. Лиля закрыла глаза. Капелька крови застыла на ладони ее правой руки. И еще покалывало сердце, словно засела там крошечная остренькая игла.

Егорушка. Боль и радость каждого дня. Беспомощный и отважный малыш. Он не способен завязать шнурки на ботинках, но может проницать самые тайные движения человеческой души. Он не умеет считать до десяти, но сочиняет загадочные песни, похожие на ритуальные напевы какого-то африканского племени. Он не умеет читать, но придумывает и рассказывает себе сам сказки. Ему не угнаться за здоровыми детьми, он не в состоянии быстро бегать и ловко прыгать, но готов с игрушечным мечом защищать мать от грозящей ей опасности! Что с ним? Жив ли он? Здоров ли? Хорошо ли о нем заботятся? Помнит ли он маму?

Глава 7

Егор был жив и физически чувствовал себя лучше, чем раньше. И он помнил мать – хотя, может, проникни мы в темные глубины его памяти, мы бы сочли, что это не так. Егор помнил иначе, и видел людей иначе, и иначе воспринимал их. В его восприятии люди не имели внешности. Их физическая оболочка казалась Егору стеклянной, прозрачной, всегда одинаковой. Только наполненный сосуд имел для мальчика смысл и цену, он мог видеть, запоминать и отличать только «наполненных» людей. В склянь была наполнена мама, и содержанием ее был янтарный, теплый свет, как свежий мед. Такой же свет виделся Егору и в других людях – в тете Соне, и в приходящей массажистке, и в той девочке из соседнего подъезда, что подарила игрушечного зайчика, пушистого и славного на ощупь! А вот мать той милой девочки, выбежавшая во двор и раскричавшаяся, была изнутри вся темно-коричневая, с зелеными и желтыми промоинами. Такой цвет приобретают проходящие синяки, если ушиб оказался сильным. Она и была ушиблена жизнью, ее много раз обманывали, лишали чего-то дорогого, оскорбляли и использовали. Несчастная женщина боялась такой же судьбы для своей дочери, и самое лучшее в ней оказалось непоправимо испорчено этим страхом и обидой на все и вся. Таких, как она, было много. Особенно среди немолодых и небогатых женщин.

Но еще хуже обстояли дела с папой Игорем. У него внутри, в мутноватом стекле, шевелились в похмельной бурой жиже отвратительные щупальца, сплетаясь в неразрешимый узел – пагубная страсть, досада и чувство вины. Смотреть на это было отвратительно, и Егор старался как можно реже видеть папу Игоря. Печально было смотреть на Нинулю – на добрую, славную Нинулю, которая умела так красиво петь, и звонко смеяться, и делать бумажных голубков, летавших под самым потолком! Эту девушку, верно, однажды кто-то сильно обидел, и она не хотела больше ни с кем делиться своим драгоценным эликсиром, замкнулась в себе, и янтарный свет медленно закисал в ней, превращался в уксус и мог, в конце концов, прожечь ей сердце насквозь!

Встречались люди, в которых не пряталось ничего дурного или страшного, просто света в них было мало. Таких людей попадалось особенно много. В одних таилось больше света, в других меньше, в ком-то – на самом донышке. Но никто не был так заполнен, как мама. Янтарное, теплое свечение ее сути на человеческом бедном языке называлось любовью... Или, вернее, способностью к любви.