Игла в квадрате

За сюжетом рассказа «Освобождение», вошедшего в сборник, стоят реальные события, которые произошли в сентябре 1943 г. в небольшом городке Мстиславле. В этом рассказе почти нет стрельбы и канонады, но есть судьба одной белорусской семьи, переживавшей войну вместе со всем народом. Рассказ во многом документален. Читателям из других городов и селений незнакомы топонимы Троицкая гора, Кагальный колодец, Каланча, но всем понятны горе войны и радость освобождения, пришедшие на родную землю: «Сегодня на том месте, где были пожарища Максимки и Евиля, стоит многоквартирный дом. В парке выросли другие деревья. Братской могилы здесь давно нет: бойцов перезахоронили на старом городском кладбище. Не плачьте, матери, не плачьте, сестры, теперь у ваших сыновей и братьев в этом городе свой вечный, оплаканный вами, приют. То место на земле, где лежал парень в белой рубашке с ярко-красным пятном под левой рукой и где Максимка впервые увидел смерть, тысячу раз омыто дождями, и теперь уже никто не знает, где и как это произошло. На другой стороне парка долгое время действовала танцевальная площадка с духовым оркестром, но и она ушла в прошлое. Ушли люди, которые здесь, на площади, славили победу и горевали. Но беспокоит жителей генетическая память: мнится порой далекий 43-й год, солнечный сентябрь, молодой офицер с золотыми погонами: “Не плачьте!..”»

Освобождение

1

Дом был хороший, просторный и теплый. Дед Иван строил его почти в одиночку (Бог не дал сыновей, а какая при строительстве от дочек помощь?) – по бревнышку, по дощечке – и перед войной забил, как говорится, последний гвоздь. Вполне можно было рассчитывать на жизнь и смерть в его стенах.

В конце сентября 1943 года в Мстиславле стала слышна далекая канонада – с каждым днем ближе.

Судя по сводкам Информбюро, гнали немцев без остановок и через день-другой начнутся бои за город. Немецких солдат скопилось здесь много, и они тоже настороженно прислушивались и смотрели на север.

– Надо уходить, – сказал дед Иван.

Ночью выкопали на огороде большую яму, опустили ценные вещи: лопаты, топоры, чугуны, ватные одеяла, перьевые подушки… Каждый принес то, что для него было важно и дорого. Бабушка вытащила с чердака давно не рабочую прялку.

Когда Максимку разбудили, телега уже была загружена и Белка стояла в оглоблях.

– Едем, – сказал дед Иван и открыл ворота, а бабушка перекрестила дом.

Белка сильно прихрамывала, и на телегу посадили только Максимку. Когда проезжали мимо соседнего дома, мальчик привстал, чтобы посмотреть, не появился ли Евиль, его друг. Пускай бы увидел, как он катит на Белке. Но ни Евиля, ни кого-либо из домашних не было видно. Наверно, уехали они очень далеко, как сказала мать. Когда в доме вспоминали их, тетя Катя почему-то начинала плакать. Плакала она всегда шумно, сморкалась, кашляла, что-то приговаривала в платочек. «Не плачь, сестричка, – говорила ей мама. – Может, они уже на небесах». Максимка прислушивался, но ничего не понимал. Кто на небесах? Почему?

Тетушки Катя, Маша, мама и бабушка шли сзади, а Вовчик все целился вскочить на телегу и прокатиться.

Максимка уснул и проснулся, только когда Белка остановилась и послышались немецкие голоса и голос деда, который пытался говорить по-немецки, показывал на ногу Белки и повторял: кранк, кранк…

Хромота у Белки была военная. Когда немцы входили в город и началась сильная перестрелка, семья спряталась в погреб. А когда стало тихо, дед поднялся наверх первым и увидел, что Белка в сарае лежит на земле: шальная пуля попала в ногу, чуть ниже груди, в подплечье. С помощью веревок ее приподняли к балкам, и так, на весу, она жила, пока не окрепла. Смотреть на нее Максимке было страшно. А дед не боялся: каждый день смазывал рану чем-то вонючим и бинтовал ногу.

Дед был странный, не такой, как другие. Другие кланялись бы, просились, а дед ворчал: «Что ты щупаешь, пан? Ослеп? Не видишь? Ранена она, кранк, кранк! Пешком драпать надо! Пешедралом!» Немцев было двое около пушки с огромным стволом, но, слава богу, ни один не понимал по-русски, иначе дорого ему обошлось бы такое ворчание. Немцы недоверчиво щупали ногу Белки, она вздрагивала, лягалась. Тетя Маша была глухонемая, но тоже подошла сюда, руками стала показывать стрельбу – пух-пух! – и ранение лошади. Немцы слушали ее с отвращением, но в конце концов отошли с дороги. Телега тронулась…

Маша рассмеялась и ладонью похлопала себя по груди. Считала, что именно она убедила немцев отпустить Белку. Голос у Маши, когда пыталась говорить, был неприятный, мычащий, словно пыталась что-то преодолеть, прорваться, а смех легкий, освобожденный.