Игнач крест

Александр мог посещать княжеский храм в любое время. Плохо только, что Алекса была все же девчонкой и боялась подходить к алтарю. Она всегда останавливалась у самой дальней стены и смотрела с благоговением и восторгом на роспись, покрывавшую церковь от самого пола до купола. Все картины соединялись друг с другом в одно прекрасное целое. Даже узкие окна высоко под сводами не разрушали общего впечатления. Но больше всего нравилось Александре смотреть на ту стену, где в середине был изображен князь Ярослав Владимирович, построивший эту церковь и поэтому нарисованный держащим ее на руке, как игрушку. Горбоносый, с черными очами и длинной бородой, в желтой княжеской шапке, отороченной мехом, в голубой одежде с красной каймой, нарядном малиновом корзно, украшенном различными узорами вроде орла в круге на плече, князь всегда привлекал ее внимание.

Сам же Александр любил прислушиваться к гулкому эху своих шагов по каменным плитам пола, любил вместе с Алексой подниматься по узкой каменной лестнице на хоры и смотреть оттуда на далекую Софию, тогда рядом оказывался лик ангела, глядевшего на них одним печальным глазом с поволокой.

Князя охватило сейчас то же щемящее чувство. Ему показалось, что он ждет прихода боярышни как таинства… И вот наконец дверь отворилась и в комнату вошла Александра. Справа ее поддерживал Степан Твердиславич, слева Дарья Пантелеевна. Голубая верхняя рубаха из аксамита и золотой зубчатый венец[126] на голове только подчеркивали бледность исхудалого лица. При виде князя на щеках ее выступил слабый румянец.

Дверь отворил им, низко кланяясь и произнося сладкие приветствия с характерным присвистом, боярский сын Федор, щеголевато одетый и причесанный на немецкий лад, в свите с укороченной спиной, чтобы лучше видны были расшитые верха зеленых сафьяновых сапог.

Князь поднялся навстречу. Но взгляд Александры был направлен не на него. Она смотрела в ужасе на бойкого молодого человека, старавшегося в низком поклоне скрыть свое лицо.

— Это он! Он! Я узнала его! — вскрикнула Александра. — Это его голос я слышала в шатре Бату! Предатель! — Она вырвалась от отца и Дарьи и шагнула вперед, но тут же зашаталась, взмахнула руками, как подстреленный жаворонок — крыльями, и упала бы на пол, если бы князь не успел подхватить ее.

— Взять его! — раздался поистине львиный рык посадника.

Несколько холопов, ожидавших у накрытого стола, бросились выполнять его приказ.

Федор забился в угол и завопил в страхе:

— Я не предатель! Меня князь Ярослав посылал! Великий князь!

Александр, не обращая внимания на завязавшуюся борьбу и злобные выкрики боярина, бережно понес и осторожно положил боярышню на покрытую пестрым домотканым ковром лавку.

Дарья наклонилась и прижала ухо к ее груди, потом отпрянула, крестясь, вынула из привязанного к поясу кожаного чехольчика бронзовое зеркальце и приложила к губам Александры. Полированная поверхность зеркала осталась гладкой и чистой — боярышня была мертва.

Лицо князя исказилось, как от яркого невыносимого света, в глазах отразились сразу и гнев, и боль, и печаль, как у Иисуса, изображенного на иконе новгородским иконописцем. Дарья невольно отступила, а Степан Твердиславич поежился под этим взглядом, не в силах отвести глаз.

В это время дверь широко открылась и вбежали Михалка с Онфимкой, весело ударяя в бубны, за ними шли гусляры, дудочники и другие музыканты. Никто не остановил их, не сказал ничего о том страшном, что здесь произошло, и они еще долго продолжали бы играть и петь, если бы Михалка не догадался по лицу отца о непоправимой беде, обрушившейся на них, не увидел бездыханную сестру, лежащую на лавке, не услышал тихий шепот Дарьи.

— Преставилась боярышня, — говорила она, с трудом шевеля губами. — В одночасье. И исповедаться перед смертью не успела. Только душа ее все равно в рай попадет — не было на ней никакого греха…

Дарья Пантелеевна сложила руки Александры на груди и вставила в них горящую свечу.

— Вот и осиротели мы с тобой, Степан, — сказала она, опускаясь на колени перед иконостасом, и стала молиться за упокой души рабы божией Александры свет Степановны…

Глава XX ПРАЗДНИК

Степан Твердиславич горевал молча, без слез и воздыханий, без слов, загоняя горе вглубь, где оно невозбранно терзало душу. Видно, потому и пережил могучий посадник свою дочь только на пять лет. А пока не прошло и седьмицы, как Дарья Пантелеевна, неслышно, словно к тяжелобольному, войдя в горницу, сказала нерешительно:

— Тут к тебе, Твердиславич, немецкого двора староста господин Филипп Штаден пожаловал.

Посадник помолчал, словно прислушиваясь к чему-то, и, неожиданно усмехнувшись, тряхнул поседевшей головой, коротко бросил:

— Проси.

Филипп Штаден, видно еще загодя сбросивший шубу и шапку, вошел кланяясь, облаченный в щегольскую темносинюю длинную котту, перепоясанную расшитым поясом, с тяжелой золотой нагрудной цепью, вошел со скорбным выражением лица и приоткрыл было рот, но Степан Твердиславич только отмахнулся и сказал строго:

— Дело говори.