Иго любви

Экипаж остановился перед деревянным одноэтажным, низеньким домиком.

Дверь не заперта, и Надежда Васильевна входит без звонка. В передней какая-то женщина, подоткнув юбки, босиком моет пол. Она оглядывается, и Надежда Васильевна узнает Рухлю. Артистка сконфужена, но еврейка ничуть не смущена. Она приглашает ее в гостиную, а сама бежит переодеться.

С изумлением оглядывается артистка. Мягкая мебель, бархатная скатерть на столе, всюду вязаные салфеточки, на окнах цветы, даже фортепиано у стены… Надежда Васильевна растрогана. За этим комфортом она видит лишения многих лет: недоедание, недосыпание, отказ во всем, даже в лишней чашке кофе; убегающие без любви и радостей молодые годы, и неизменно вдали серое лицо заботы… Словом, жизнь одинокой женщины с ребенком на руках — и с мечтой отвоевать у судьбы счастье. Не для себя: для дочери…

Вдруг отворилась дверь. Высунулась красивая женская головка в модной прическе. Взглянула удивленными бархатными глазами. И скрылась, как видение.

Так это и есть Лия, для которой мать бегает по всему городу и сама моет полы?.. Значит, прислуги нет… Но Лия никакой черной работы не знает… А какая чистота кругом!.. Ни пылинки…

Рухля вбегает в чистом фартуке, с чистыми руками, вся сияющая.

— Я сейчас вам кофе варю… Посидите… посидите, дорогая барыня… И зачем вам спешить?.. Лия… Лия, выдь-ка сюда!.. Вы взгляните только, какое это дитя!..

Лия выходит неторопливо с брезгливой гримаской, одетая по моде в палевое платье. Но, узнав Надежду Васильевну, она сразу теряет апломб, краснеет и делает ей низкий реверанс. Ответив смущенно на две-три фразы, она выпархивает из комнаты, словно канарейка, в своем палевом платье…

— Она очень красива, ваша дочка…

Еврейка сияет… А уж как умна эта Лия!.. По-французски говорит… Целые дни книги читает… «У нас жильцы студенты. Они все приносят ей самое лучшее, что люди пишут…»

С умилением слушает ее Надежда Васильевна. И как-то незаметно падают все перегородки между этими двумя женщинами — бедной факторшей и знаменитой актрисой. Обе они вышли из народа, поднялись со дна. Обе одиноко идут своим жизненным путем. Какая же опора такой муж, как Мосолов?.. Обе они — страстные семьянинки и, оберегая от грубой жизни своих детей, мечтают создать им скромную, мирную, счастливую долю…

С этого дня Надежда Васильевна все свои денежные дела передала в заботливые руки Рухли… У нее хранятся все расписки ростовщиков на заложенные вещи. Она же закладывает серебро и бриллианты артистки. Надежда Васильевна щедро оплачивает эти услуги.

Для Рухли теперь лучшие часы жизни, когда она сидит с Надеждой Васильевной за чашкой кофе. У них есть о чем поговорить… В засаленной записной книжке факторши ей одной понятными каракулями означены все сроки векселей, выданных Мосоловым за поручительством жены. Где с этим возиться артистке?.. Но Рухля говорит не только о векселях и о процентах. Она изливает здесь всю горечь, всю боль, которая накипает при столкновениях с людьми. Сколько презрения! Сколько обиды! И за что?.. За то, что она хочет заработать себе кусок хлеба?.. Ее так много обманывали люди! Ее трудовые деньги, данные взаймы, шли прахом… Пусть простит ее добрая барыня, если она поплачет здесь!.. На улице, на людях нельзя. И дома нельзя. Лия не должна видеть ее слез…

С волнением слушает ее Надежда Васильевна и ласково гладит загрубелую, рабочую руку.

Мосоловы живут в кредит, но широко, по раз установленной привычке, всех кормя, у кого пусто в кармане. В доме же нередко нет и трех рублей. И когда надо платить проценты, Надежда Васильевна плачет.

Рухля сама выручает ее. Она предлагает ей взять у нее взаймы.

— Из приданого Лии?.. Ни за что!

— Возьмите, добрая барыня… Вы меня не обидите… Вы дадите мне восемь процентов… А я не буду вас торопить… Я знаю, что мои деньги за вами не пропадут…

Еврейка не может равнодушно видеть Верочку.

— Ай-ай, какое дитя! — умиленно восклицает она всякий раз… Но Верочка щурится на Рухлю, презрительно оттопырив нижнюю губку, и никогда ей не улыбнется.

Но один раз Рухля, поймав девочку в гостиной, сует ей яблоко.

— Кушай, дитя, на здоровье!

Она обнимает Верочку, хочет ее поцеловать. Но та гневно вырывается, толкает еврейку в грудь.

— Верочка… ай-ай, как стыдно!

Рухля растерялась.

Девочка швыряет яблоко об пол и топает ножкой.

— Не смей меня трогать! — заносчиво кричит она.

В ту же минуту входит Надежда Васильевна. Она слышала крик дочери. Она видит дрожащие губы Рухли и ее прекрасные глаза, полные слез. Видит злое и сконфуженное личико дочери, ее упрямый взгляд исподлобья…

— Что?.. Что здесь такое?.. О чем вы плачете, Рухля?

— Не сердитесь, милая барыня… Это я так… Я хотела…

Кровь кидается в лицо артистки.

— Вы хотели приласкать эту девчонку… а она… Верка… поди сюда!..

Ноздри ее раздуваются. Глаза сверкают. Верочка испуганно съежилась… Она никогда не видала матери в таком гневе.

— Поди сюда, тебе говорят…

Верочка подходит медленно, словно у нее ноги налиты свинцом. Она тихонько плачет.

— Оставьте ее, барыня, — молит Рухля. — Это такое хорошее дитя…