Иголка любви

Отвел руку в сторону, посмотрел на дорогой прибор, на свои дорогие пальцы, сжимающие прибор. Улыбнулся, простил.

Мы все-все вожделеем к тебе, все к тебе лезем, обманом ли, лестью ли. Не сердясь, каждого рассеянно приласкаешь, мы хотим тебя все, женщины передрались с мужчинами из-за тебя. Немножко плача, легкие стряхивая слезки, ты ладони вперед выставляешь, мир тихонько, но непреклонно отталкиваешь, на ладонях у тебя нет линии жизни, совсем нет, улетаешь, паришь, сам с собою говоришь, вздыхаешь, смеешься, грустишь немного о нас обо всех. Ах, как жалко! Как не хочется жить без тебя! Ах, не улетал бы!

На окраинах России. На самых дальних, узких окраинах, где уже вот-вот и не Россия, где она возьмет и перельется в другие, чужие земли. На терпеливых, узких окраинах России, опоясав всю ее, замкнув в неразрывное кольцо, всегда стоит ранняя весна. Там только что стаял последний снег и черная земля еще не очнулась. По ней, неостановимый, всегда идет монашек. Руки-ноги сбиты в кровь. Зубы стерты до десен. Идет, терпеливый, всю Россию обходит неостановимо. Идет себе, дует на сизое перышко, забавляется, а оно, льстивое, льнет к губам, а он дует, чтоб летало у лица, кружилось у глаз, а оно, льстивое, просится, липнет, а он возьмет опять подует, и оно, легкое, послушно взлетает, кружится, не может, не может на землю лечь никак! он ему не дает никогда, никогда…

Но и сам — неостановимо, без передышки.

1996

Иголка любви (рассказ)

Миловидная Соня любила мужчин, но никогда себе такого не позволяла — на улице или по телефону познакомиться. Она боялась нарваться… Но вот тут нечаянно как-то познакомилась. Сама даже не поняла как. Мужчина ошибся номером, а разговор все равно завязался. Какой-то особенный трепет в голосе привлек ее, она не бросила трубку, а, наоборот, разрешила с собой встретиться.

Полноватый, лет под сорок Владимир Львович совершенно Соне не понравился. Ну уж не так, как его бесплотный, что-то обещающий голос. Но падал снег, были сумерки и безветренно, а в такие минуты кажется, что кто-то вас обязательно любит. Этот кто-то как бы присутствовал при Сонином свидании с вялым господином, и она зачем-то замечала, что на воротнике у того остро блестят снежинки. Этот их блеск примирял, и Соня не раздражалась. Владимир Львович был изобретатель. Соне-то на это было плевать, но почему-то слушала. Он сказал, что дома у него фонтан, Соня подумала, что крези, но почему-то пошла посмотреть на фонтан. Правда, на столе стояла чаша очень красивая, непонятного стекла, лиловая, с дымом внутри стенок, и из нее била струйка воды, если нажать на кнопку. Вообще-то вещь была хорошенькая, а Владимир Львович сказал, что фонтан полезный, он очищает воздух и не дает легким стареть прежде времени. Он включил подсветку, и струйки воды совсем разыгрались, как Новый год, а от бликов подсветки казалось, что и сама лиловая чаша словно бы льется, не меняя формы, словно бы в ее стенках происходит томительное сонное движение.

Что-то Соне как-то и понравилось: и полка с книгами висела, и на кухне старенькая мама транзистор настраивала на легкую музыку. Потом деликатно ушла, покивав Соне на прощанье.

Соня была согласна. Но произошло другое. Владимир Львович поводил руками у Сониного лица и страшно обрадовался: «Есть, есть в тебе это!» Он объяснил, что Соня особенная, у нее великая возможность проникать куда-то. Что если она послушается, станет все делать как надо, у нее будет могущество и умение видеть вещие сны. Про то, что дальше, про то, чего никто не знает. Могущество не заинтересовало, а про будущее, конечно, очень. Владимир Львович дал ей желтую записку с молитвой какому-то Азраэлю, в которой страшно, но и красиво было написано, как люди встают на колени перед могуществом смерти, потому что сильнее ее никого нет.

Если Соня выучит слова, то сможет видеть сны про будущее, сказал Владимир Львович.

Соня, конечно, догадалась, что Владимир Львович если не импотент, то все равно не очень-то и все эти заумные штучки для того, чтоб удержать хорошенькую Соню при себе. Чутьем миловидной и опытной женщины она об этом догадалась.

Идя домой, Соня ощущала какое-то веселье, легкость, вот-вот полетит. Как немножко пьяная. Так ни разу в жизни не было. И все еще падал снег. Загляделась. И опять показалось в его бесплотном посверкивающем мелькании, что где-то Соню кто-то очень сильно любит. Но теперь от этого наплыла тоска, и Соня рассердилась, потому что больше хотелось летать и волноваться.

Дома, развернув хрупкую бумажку, читала про людей, про маленьких детей, про неведомых рогатых зверей, про сумрак и глубину смерти, про невыразимый ужас ее и ее сильную, наисильнейшую силу. Про то, как поклоняются смерти неисчислимые народы. Про какую-то глину и стоны. Покорность и молчание. Ничего почти не понимала. Но великое, печальное, торжественное, как почетные похороны, — было в этом. А имя Азраэля вспыхивало, как маленькая искорка.