Игорь Святославич

Где же ваши златые шеломы
И сулицы[29]

ляшские, и щиты?

А вот и не чужие киевскому князю полоцкие Всеславичи, занятые собственными распрями. Один среди них достойный — шурин Святослава Изяслав Василькович, — но и он, не дождавшись помощи от братьев, пал в битве с литовцами, «изронил жемчужную душу из храброго тела»…

Никто из князей не спешит постоять «за землю Русскую, за раны Игоревы, буйного Святославича». В печали завершает поэт «златое слово»:

О, стонать Русской земле, поминая прежнюю годину
И первых князей!
Того старого Владимира
Не пригвоздить было к горам Киевским;
И ныне стоят ведь стяги Рюриковы,
А другие — Давыдовы,
Но врозь их хвосты развеваются,
Копья поют!

Между тем в Путивле, пережившем половецкий налет (о чем в «Слове» не говорится), тоскует о супруге Ярославна. В поэтическом мире «Слова», где география подчинена эпическим законам, где Дон и Дунай, как в народных песнях, отмечают границу иного мира, плач княгини разносится далече:

На Дунае Ярославнин глас слышен,
Кукушкою безвестной рано кличет:
«Полечу, — говорит, — по Дунаю кукушкою,
Омочу шелков рукав в Каяле реке,
Утру князю кровавые его раны
На крепком его теле».
Ярославна рано плачет
В Путивле на забрале, говоря:
«О Ветер, ветрило!
Зачем, господине, так сильно веешь ты?
Зачем мечешь ты хиновские стрелы
На своих неустанных крыльях
На моего лады воев?
Мало тебе разве в выси
Под облаками веять,
Лелея корабли на синем море?
Зачем, господине, мое веселие
По ковылю развеивать?»
Ярославна рано плачет
В Путивле городе на забрале, говоря:
«О Днепр Славутич!
Ты пробил собой каменные горы
Сквозь землю Половецкую.
Ты лелеял на себе Святослава насады
До полка Кобякова.
Взлелей, господин, моего ладу ко мне,
Дабы не слала к нему слез на море рано».
Ярославна рано плачет
В Путивле на забрале, говоря:
«Светлое и пресветлое Солнце!
Всем тепло и прекрасно ты,
Зачем, господин, простерло горячие
Свои лучи на лады воев?
В поле безводном жаждою им луки спрягло,
Горем им колчаны заткнув».

Тем временем Игорь изнывал в половецком плену, хотя его с сыном Владимиром, которого Кончак собирался женить на своей дочери, содержали лучше, чем остальных пленников, которых хорошо стерегли, держали в оковах, а то и пытали^{265}. Как уже говорилось, двое князей, судя по всему, плена не выдержали, хотя малолетний Олег Игоревич вряд ли подвергался мучениям. Игорю же, и по поручительству Кончака, и как предводителю противника, разрешали свободно передвигаться и даже охотиться под охраной двадцати молодых половцев, пятеро из коих принадлежали к знати. Стража не только обращалась с князем уважительно, но и выполняла любые его распоряжения. Он взял себе пять-шесть русских слуг, в том числе сына новгород-северского тысяцкого, которые тоже сопровождали его в поездках по степи. Наконец, Игорь выписал себе с Руси священника, который совершал для него и слуг христианское богослужение. Князь полагал, что останется в плену надолго, и воспринимал это как наказание за грехи: «Я по достоинству своему воспринял поражение, от повеления твоего, Владыко Господи, а не поганская дерзость сломила силу рабов Твоих. Не жаль мне за свою злобу принять всё необходимое, что я принял».

Однако уже осенью того же года с Игорем заговорил некий половец. «Слово» называет его Овлуром, а Ипатьевская летопись — Лавором (Лавром). Если последнее не является русификацией, то половец, вероятно, был крещен, что отчасти объясняет его поведение. Есть, впрочем, версия, что Лавр-Овлур был послан Кончаком, заинтересованным в мире с Новгород-Северским княжеством и потому не хотевшим оставлять Игоря в плену. Но доказательств этой остроумной догадки нет.