Игра

Приняв ответ за непритязательную шутку, приятель хохотнул, довольный. Зазвучала азартная латиноамериканская музыка. Я развернулся так, чтобы лучше видеть сцену и Катю. Она меня не замечала, потому что смотрела вбок, за кулисы, и кому-то там корчила рожи. Через секунду я понял кому. Хотя, конечно, и так знал.

На сцену в нарастающем музыкальном торнадо вырвался материализованный смерч. В вихре рук, ног, сверкающего колеса мелькали напряженные в «чи-из» белоснежные улыбки близнецов.

«Снежинки… симметричны. Они – совершенство».

– Здешняя коронка, – объяснил Генка со снисходительностью экскурсовода. – Номер «Зеркало».

Бреда и зрелищ! Зрелище было завораживающим. Колесо распалось на две закрученные спиралями фигуры, настолько одинаковые, что выверенная до мизинцев синхронность заставила зал тихо ахнуть. Танцоры повернулись лицами к зрителям, и узор движений рассыпался по всей сцене, а спустя миг пружинистые тени полетели в противоположных направлениях. Когда же близнецы вновь повернулись лицом друг к другу, их вкрадчивая грация растворилась в таком каскаде зеркальных па, что мне смертельно захотелось кинуть что-нибудь тяжелое и вдребезги разбить одно из мастерски сымитированных отражений.

Я слишком долго терпел начальственные замашки близнецов. Я так давно их ненавидел.

Машинально хлебнув из рюмки, я осклабился в сторону девушки с воротником из перьев, выдранных из хвоста нелетающей южной птицы, и вдруг понял, в чем измеряется терпение. Оно измеряется в рюмках. После энного количества выпитых рюмок терпение кончается. Я, по всей вероятности, приступил к завершению индивидуального подсчета.

Я смотрел на Катю, не отрываясь. А она, не отрываясь, смотрела на сцену. В этом, собственно, не было ничего удивительного. Братья владели вниманием всего зала. Я и не знал, что они умеют танцевать. ТАК танцевать. И снова задал себе мучительный вопрос, терзающий меня с тех пор, как не видел Катю: почему, когда я пришел к ней на второй день, она заплакала и сказала, что всегда меня презирала?..

Генка дернул за рукав:

– Не парься, Вовчик, эта рыжая – ихняя штучка. Говорят, оба пользуют.

Стало нечем дышать. Я рванул удавку галстука и потерял сразу и терпение, и сознание. Найдя последнее в какой-то момент, я обнаружил, что Генка с лицом, залитым кровью, дубасит меня в бога-душу-мать и орет благим матом. Оказалось, я стукнул приятеля по башке бутылкой «Абсолюта», хотя, будучи в автопилоте, совсем этого не помнил.

Я и дальше мало что помнил. В память запали только мудреные Генкины словообразования, возмутившие меня до глубины души. Ну, не люблю я грязи, и в словах не люблю. Поэтому я с силой двинул кулаком в воздух и попал во что-то мягко-упругое, с хрустким и одновременно сочным звуком подавшееся под костяшками пальцев. А после уже не было ничего. Бездна и вакуум. Остатки личного гомо сапиенса отреклись от меня самым предательским образом.

Сознание включилось дома в туалете. Я стоял на коленях перед унитазом и выхаркивал дыхалку вместе с уксусной эссенцией желудка. Мой выпускной костюм был испачкан кровью, за шею меня поддерживал один из близнецов. Спьяну я не разобрал, кто, Юра или Дима. На его (их) месте я бы воспользовался редким случаем близости моей шеи и сдавил бы ее так, чтобы блевотина застряла в ней навсегда. Мне ли было не знать: они меня тоже ненавидят.

– Поураганил, дурашка, – Дима (Юра) ласково усмехнулся.

Юра (Дима) бросил на стол ключи от квартиры:

– Извини, пришлось в карманах у тебя порыться, родителей-то дома нет.

«Какое счастье», – подумал я. Не о карманах, а о родителях.

– Генку не бойся, – это снова Юра (или все-таки Дима?), – он тебя не тронет, мы договорились.

Я дернулся:

– С чего это я буду его бояться?

– Ну, пока, – выдохнули они дуэтом и ушли.

Инцидент утрясся в сто раз лучше, чем ожидалось… Впрочем, как сказать. Может, в сто раз хуже.

На скуле скромно сиял не очень броский синяк, все остальные кровоподтеки и ссадины скрывала одежда. Едва я вышел из дома в магазин за хлебом к обеду, ко мне подступил человек, явно принимавший участие в нешуточных боях: голова перевязана, лицо опухшее, на переносье марлевая нашлепка.

Генка. Я сломал ему нос, чуть не пробил черепушку, а приятель смотрел на меня с подозрительным уважением. Даже с умилением, почудилось.

Нет, я, конечно, понимаю: человека, который тебя побил, тем более если ты – солдат, а он – пороха не нюхавший пацан, невольно начинаешь уважать. Но не до такой же степени. И потом, Генка мне тоже нанес приличные увечья. За грудь укусил, даже рубашка в том месте порвалась.