Игра

— Ставишь меня в дурацкое положение! — раздраженно сказал Крымов, с отвращением понимая, что не сдерживается, позволяя себе прежнюю, осужденную им самим слабость молодости: вспыльчивость. — Роль благодетеля и благодарного — архаичное понятие в наше время! — заговорил он, не сумев подавить раздражение. — Мы с тобой хоть друзьями на войне не были, но какую-то пору воевали вместе. И наши отношения должны быть равными. Сними напряжение, Терентий, ты мне ничем не обязан! Тем более что и друзьями мы никогда не будем…

«К чему я так грубо и откровенно? Что меня заставляет говорить ему все это?»

— Я хотел бы… мечтал, да только вы, Вячеслав Андреевич… далекий, — забормотал Молочков, и руки его кругообразно задвигались на коленях. — Да чего мечтать? Много вы для меня сделали, а неблагодарных свиней я весьма не люблю. Вы птица большого полета, а я кто ж такой… из сопливой деревни да из грязи болотной в князи выбился. Образовался на курсах. Считать, правда, я хорошо научился. А в сравнении с вами — необразованная балбешка. — Молочков стукнул жилистым кулачком себя в лоб. — Хоть курсы администраторов кончил. И на войне дурак дураком был, и после войны. Пока вас не встретил, Вячеслав Андреевич…

— Самоуничижение паче гордости, — сказал Крымов. — Я сделал для тебя не больше того, что мог бы и другой. Ну хорошо, Терентий. Если нравится, изображай из себя благодарного раба, а я буду в позе благотворителя наслаждаться твоим гордым самоуничижением.

«А ведь он похож на кузнечика. Сидит на диване, шея вытянута, весь напряжен, руки на коленях, глаза налиты умильной преданностью, вот-вот готов прыгнуть и задушить в объятиях, несмотря на мою грубоватую откровенность…»

— Боюсь, Терентий, тебе когда-нибудь надоест быть благодарным…

«Что толкает меня говорить подобную глупость?»

— Никогда. Крепко меня обижаете, — искренне запротестовал Молочков и, сощурясь в сладостном оцепенении, договорил горловым выдохом: — Меня бы Соня прокляла… и умер бы я за вас…

«Прокляла Соня? Умер бы за меня? Или он безумец?»

Крымов переспросил:

— Соня?

— Моя жена Соня, Софья Павловна, — скороговоркой пояснил Молочков. — Она прямо души в вас не чает. Она все ваши фильмы наизусть помнит.

Да, Софья Павловна недавно стала женой долго жившего в одиночестве Молочкова, а накануне женитьбы, пьяный от счастья, он приводил ее сначала домой к Крымову, затем на студию, с гордостью знакомя и представляя съемочной группе будущую супругу. По профессии она была учительница пения, и Крымов поразился ее сильным толстым ногам (наводившим на мысль о хозяйственной склонности ума), мужской величине ее плеч, полноте бюста и басистому голосу, когда по просьбе ликующего жениха она нестеснительно пропела, мощно притопывая ногой, песню Сольвейг под аккомпанемент звукооператора, приглашенного к пианино в актерскую комнату.

— Ах, да, — сказал Крымов, вспоминая свою неловкость при этом знакомстве. — Да, интересная женщина, талант, лирическая натура, но не это я хотел сказать, Терентий, — оборвал он себя, чтобы не сбиться на привычный иронический тон, некстати высмеивающий малознакомую, в сущности, жену Молочкова. — Так вот что я хотел сказать, Терентий. И это серьезно, — добавил Крымов. — Картину я снимать не буду. Этого моего решения я не сказал Балабанову. Так что тебе, по всей видимости, придется работать с другим режиссером. Второй такой актрисы, как Скворцова, нет. И я не верю в удачу. Впрочем, удача или неудача — теперь не имеет значения. Так что, Терентий, вероятно, с год я побуду в простое, если, разумеется, не законопатят в тюрягу. Ибо все может быть в наши насыщенные созидательными событиями будни…

— Зачем вы так шутите? — зябко поежился Молочков. — Когда вы не будете смеяться над всем?

Крымов ответил полусерьезно:

— Не над всем. Над самим собою. В этом есть надежда, коли мы не исповедуемся в церкви. Высшая мудрость приходит тогда, когда начинаешь понимать, что все может быть.

— Ой-ёй-ёй! — покачался на диване Молочков, и леденцовые глаза его всполошились, замерцали. — Боязно мне за ваш язык, Вячеслав Андреевич, люди стали обидчивые очень, гордые, грамотные, не так поймут и мнение составят нехорошее.

— Ах, мой золотой Терентий! Вокруг столько фальшивых репутаций, неимоверно надутых пузырей, случайных известностей и неизвестных знаменитостей, что мое развенчание «нехорошим мнением» ничего не убавит и не прибавит в деталях моей биографии.

— Злые есть люди-то… Все норовят съесть кого…

— Посмотрим на их аппетит. А я пока поехал на дачу. Ну, будь…

Он сказал фамильярное «ну, будь» и с неприязнью к этим кинематографически-богемным словам пошел к двери, на ходу потрепав Молочкова по плечу.