Игра без правил

Французов улыбнулся улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего тому, кому она была адресована, и распахнул дверь.

В кабинете было темно, пахло дымом дорогих сигарет и на всю катушку грохотала музыка. Просочившийся из коридора свет позволял разглядеть сидевшего за столом Погодина. Глаза Федора Андреевича были блаженно закрыты, слева от него светился зеленым дисплей дорогой стереосистемы, а в губах периодически разгорался и потухал оранжевый огонек тлеющей сигареты. Погодин релаксировал по полной программе, не хватало только бутылки чего-нибудь покрепче да массажиста, а еще лучше – массажистки в наброшенном на голое тело мини-халатике из прозрачного нейлона.

Впрочем, Погодин не выглядел "новым русским", отдыхающим после напряженного дня. Юрий несколько секунд колебался, пытаясь сообразить, кого же напоминает ему слушающий музыку Погодин, и не понимая, зачем ему это надо, но тут сравнение наконец отыскалось: Погодин сейчас был вылитый зек, кайфующий на своей шконке в углу барака после долгого, проведенного на лесоповале дня. Немедленно в памяти всплыло название группы, песня которой доносилась из вибрирующих динамиков. Она так и называлась – "Лесоповал". И тут Погодин, похоже, что-то почувствовал, резко открыл глаза и щелкнул выключателем настольной лампы. Юрий оторвал плечо от дверного косяка, к которому привалился, отдыхая, и сделал неторопливый шаг вперед.

Глаза Погодина расширились так, что, казалось, готовы были вот-вот выскочить из орбит и двумя веселыми мячиками запрыгать по столу, рот округлился в удивленное "о", потом широко раскрылся в безмолвном испуганном "а", а потом из него вырвался хриплый и продолжительный агонизирующий вопль, в котором смешались ужас и ярость обманутого в своих ожиданиях человека, почти совершенно заглушенный продолжающей громыхать музыкой и нарочито мужественным, с хрипотцой, голосом солиста.

Юрий запер за собой дверь кабинета, подошел к столу и без предисловий врезал Погодину по носу. Федору Андреевичу показалось, что в носу у него с треском лопнула электрическая лампочка, на мгновение он ослеп и, перестав кричать, закашлялся, захлебываясь хлынувшей из носа пузырящейся кровью.

Протянув руку, Юрий немного убавил громкость звучания стереосистемы и снова повернулся к Погодину.

– Я же предупреждал, что вернусь, – почти мягко сказал он.

– Не жить тебе, волчина, – сказал Погодин, с хлюпаньем втягивая в себя кровавые сопли. Он вспомнил, как выглядел стоявший на карачках в коридоре Гена Бородин, и понял, что произошло там, в переулке. Понял он и то, что хитрить и притворяться теперь бесполезно. – Сдохнешь, гад. Сгною…

Голос, которым он произносил эти угрозы, Погодину совсем не нравился. В нем не хватало внушительности, силы: мешала затекающая в рот из расквашенного носа дрянь, да и страшно было почти до потери сознания.

Больше всего Погодин боялся, что его снова будут бить: терпеть побои он так и не научился, несмотря на богатый опыт. Как и для всякого труса, ожидание боли было для него страшнее самой боли. Это было написано у него на лице так ясно, что Французов невольно скривился от отвращения.

– Значит, сгноишь, – задумчиво повторил он и вдруг резко хлопнул Погодина по разбитому носу тыльной стороной ладони. Кровь брызнула на светлые обои.

Погодин взвыл, прикрывая лицо руками.

Юрий взял со стола какой-то документ, отпечатанный на лазерном принтере, и брезгливо вытер им испачканную ладонь. Скомкав перемазанный кровью лист, он небрежно уронил его на пол и, присев на край стола, взял Погодина за запястья и отвел его руки от залитого кровью лица.

– Надо поговорить, – доверительно сказал он, неторопливо закурил и некоторое время держал огонек зажигалки перед расширенными глазами менеджера. – Ты как, не против?

* * *

Привалившись лбом к пожелтевшему, вонявшему въевшейся мочой холодному фаянсовому краю унитаза, Смык на какое-то время потерял сознание – просто выключился из реальности, погрузившись в черноту, где не было ни боли, ни сновидений. Сколько он так провалялся, Смык не знал, но похоже, совсем недолго: когда боль в сломанной руке заставила его очнуться, с улицы еще доносились приглушенные звуки драки.

Потом раздался глухой стук, словно кто-то сильно ударил кулаком по днищу жестяной бочки, и стало тихо, а через некоторое время хлопнула входная дверь, и по истертому линолеуму прошелестели неторопливые шаги обутых в мягкую обувь ног. Судя по тому, как разворачивались предыдущие события, это вряд ли мог быть кто-то из приятелей Смыка. Он сомневался, что хоть один из них до сих пор сохранил способность передвигаться самостоятельно. Значит, это был тот самый козел, которого велел без лишнего шума примочить Кутузов.

"Хер одноглазый. – подумал Смык, снова закрывая глаза от нового приступа терзающей боли. – Сам бы приехал и попробовал, если такой умный…"