Игра. Достоевский

Его лицо омертвело, остановились глаза. Он стоял, спиной прижимаясь к холодной стене, и продолжал через силу:

   — Была у меня тогда одна беспрерывная мысль: «А что, если бы не умирать! Если бы жизнь воротить! Какая бы это бесконечность была! И вся та бесконечность была бы моя! И уж я бы тогда каждую минутку в век превратил, ничего бы не растерял, ни секунды, я бы каждую счётом отсчитывал, уж даром бы ни одной не истратил!»

Он перевёл дыхание, судорожно проглотил подступивший к горлу комок, но глаза его всё не мигали, и жуткая бледность не сползала с лица.

   — Запомнил я эту мысль, навсегда. Она не даёт и не даст мне покоя. Моё время уходит, не секундами уходит, пудами, я это помню всегда. Тебе всего только двадцать, это от тебя ещё далеко, но ты, Аня, попробуй пойми, ты только представь себе, Аня, что ведь уходит оно навсегда. Оно уже никогда не вернётся назад. И не сделал чего, не сделаешь никогда, никогда не сделаешь это. Тут мука, тут и есть вся главная мука моя.

Бледная, встрёпанная, с развитыми кудрями, она бессильно опустилась на прежнее место, еле выдавив из себя:

   — И для меня это мука, ты не видишь, не хочешь этого знать, разве так мечтала я жить?

Ему вдруг почудилось, что ещё одно самое последнее, самое важное, самое простое и ясное слово, что она всё-таки может понять, и он заспешил, страдая, что то, что он говорил, должно быть, не то и не то:

   — Для начала мне сию минуту нужны хоть три тысячи, рублей разумеется, иначе мы все погибнем, я предчувствую, что только самый нечаянный, самый фантастический случай может спасти нас с тобой. Из всего запаса энергии, сил у меня осталось в душе одно тревожное, смутное, что-то к отчаянью близкое, хотя ещё не оно, не оно, ты не подумай. Тревога, горечь, самая глупая суетня, самое ненормальное для меня состояние. А в другом состоянии ты меня почти ещё и не видела, Аня, ты почти и не знаешь настоящего-то меня, какой-нибудь месяц, пока я писал «Игрока», да немного потом, и всё видишь, как я мечусь и растерян. А между тем ведь я совершенно другой, и всё кажется мне, что я только что жить собираюсь, что всё ещё впереди, впереди, что я ещё сделаюсь тот, кто я должен быть.

Она сказала устало, отвернувшись от него, бесцельно шаря по дивану тонкой рукой:

   — Полно, Федя, то же и впереди: все долги да долги...

Может быть, и долги и долги, и в нём сердце перевернулось и сжалось от жалости к ней и от своей безысходной тоски, но он, всё надеясь и веря, продолжал стоять на своём:

   — Работа для денег, работа для искусства — это вещи для меня несовместные, нет. Не могу, не хочу, мне нельзя, сколько я страдал через это! Лучшие идеи мои, лучшие планы повестей и романов стыдился опрофанировать, работая поспешно и к сроку, я так их любил, так жаждал создать их не наскоро, а с любовью, что, кажется мне, скорей бы умер, чем решился бы поступить нечестно со своими лучшими мыслями.

Он видел, что это ей непонятно. Её тонкие губы сжимались капризно, и строго нахмурен был высокий открытый вызывающий лоб, большая несчастная девочка, которая поторопилась считать себя взрослей и погналась за счастьем, не зная ещё, что лёгкого счастья никому не дано. Он жил с ней полгода, он как будто был не один и потому каялся перед ней, объяснялся, в который уж раз, желая её же и, конечно, себя спасти от несчастья, но он задыхался в необъяснимом, непроницаемом одиночестве, потому что она не понимала его, не понимала этого главного в нём, то есть ещё не была готова понять, он в этом был убеждён, и страшно хотелось, чтобы она поскорей поняла, но он в этой спешке туманно и минутами ощущал, что его крайнее возбуждение только мешает ей понимать, и пытался говорить всё о том же спокойнее, тише, а в нём всё клокотало белым гневом слепого отчаянья, и голос напряжённо дрожал: