Игра. Достоевский

Начало, где Голядкин пересчитывал важную для него сумму денег, нанимал карету, всем подряд торговал в Гостином дворе, променивал крупные бумажки на мелкие, лишь бы почувствовать некую приятность в толстом бумажнике, изъяснялся с молодыми чиновниками, которые потешались над ним, и, наконец, являлся на именинный обед к обожаемой Кларе Олсуфьевне, откуда его изгоняли самым грубым и самым оскорбительным образом, не пустивши дальше передней, вновь с той же силой подействовало, в особенности именно потому, что прямо выражало тогдашнее настроенье Белинского и его самых близких друзей, которые своими любящими сердцами, бывало даже до самых искренних слёз, сострадали несчастьям маленького бедного забитого человека, случись хотя бы и самый опустившийся человек, даже опустившийся бывал ещё лучше, сердце тогда так и билось благородным негодованием, и тотчас рождался горячий протест против того бесчеловечного порядка вещей, при котором возможны такие раздирающие душу явления.

Белинский тоже всё посмеивался своей простодушной, несколько однобокой улыбкой, кривоватой не от иронии, а от природного склада лица, потирал от удовольствия руки и шевелился на стуле, хотя каждое движение давалось ему с великим трудом, что и было видать, от всего сердца нахваливал и замысел, и героя, и слог, однако же с появлением двойника как воплощённой мечты самого же господина Голядкина, его почти и не тайного, поразительного желания сделаться непременно таким же, как все, то есть пронырливым, в особенности же нахальным, без чувства чести, с одной важной способностью наклеветать, оболгать и протиснуться поближе к начальству, которая только и приводит к успеху и за которую по этой причине нынче и уважается прежде всего человек, похвалы Белинского продолжались с прежними ужимками и потиранием рук, похваливался и самый рассказ по силе и полноте разработки этой оригинальной до странности темы, только уже хвалилось не так, не всем как будто бы сердцем, а словно бы завелась уже и некая задняя мысль, которой Белинский при его простодушии скрыть, разумеется, не умел, странность-то темы в особенности и приводила в смущение, хотя, вероятно, Белинский и сам это понял не сразу, а всё обращал внимание автора на необходимость набить руку в деле литературном, приобрести, так сказать, эту способность лёгкой передачи всякой мысли своей, освободиться от затруднительности в её изложении.

Он тоже смущался, однако не этими замечаньями, которые на свой счёт принять совершенно не мог. Смущало его, что эти замечания делал Белинский, с его необыкновенным чутьём, не понимавший теперь, что расплывчата не манера рассказчика, а расплывчато, раздроблено, разъединено самое сознание избранного героя, метавшегося между подлостью и добродетелью, между достоинством человека и жаждой уважительного к себе отношения, даже если и ценой униженья, не понимавший в особенности того, что этим заплетавшимся языком, поминутно возвращавшимся на прежние фразы, говорил вовсе не автор, а этот несчастный, сбившийся с дороги герой. Сами же замечания он выслушивал почти равнодушно, именно потому, что эти именно замечания ни с какой стороны не относились к нему.

Когда чтение кончилось, все глаза, разумеется, обратились к Белинскому, да Белинский и не дал бы прежде себя никому даже звука издать, не по деспотизму характера, которого не было в нём, а из непременной своей торопливости тотчас, без малейшего промедления высказать все свои впечатления как они есть. На этот раз Белинский с минуту помедлил с чуть приметной заминкой и с поубавившимся восторгом в глазах, всё-таки блестевших огнём, никакое дело у Белинского не делалось без огня, завёл речь о том, что всюду виден необыкновенный талант, в особенности именно в том, что автор во втором своём произведении нисколько не повторился, а напротив того, новое произведение представляет совсем новый мир, что герой романа — это один из тех обидчивых, помешанных на амбиции, которые так часто встречаются в действительной жизни, то есть в слоях низших и средних нашего общества, именно так и сказал, только в низших и средних, прибавил, что герою всё кажется, будто его обижают и словами, и взглядами, будто против него составляются всюду интриги, ведутся подкопы, и говорил это так, словно героя и в самом деле никто и не думал обидеть ни словами, ни взглядами, и никаких против него не составлялось интриг, в виде, например, уверения, что он дал обещание, даже в письменном будто бы виде, жениться на соседней кухмистерше, у которой обеды берёт, и не как-нибудь так, как женятся все, а вместо уплаты долгов, что ведь равносильно было, пожалуй, нравственной смерти, как же не было, Виссарион Григорьевич, подкопов да мерзких интриг?

Видимо, эти мелкие обстоятельства как-то от Белинского поускользнули, и тот со всем своим грозным пылом обрушился на оставшегося без защиты героя: