Игра. Достоевский

   — Вот тебе и раз, то встретили бог знает с какими радостями, то вдруг протест, что, дескать, убирайся-ка, братец, туда, откуда приехал. Как всё это смешно!

Он только поморщился и сумрачно вымолвил:

   — Толкуют о братстве, а ни у кого и мысли нет о братской любви.

В зале Конгресса стоял всё тот же немыслимый шум. Ораторы взапуски восхваляли свободу. Карл Фогт долго читал письмо Фанни Левальд, состоявшее из десяти пунктов, которые доказывали один за другим, что война неприемлема. Итальянец Гамбуцци потребовал низложения папства. Толпа разделилась: одни рукоплескали, другие отвечали криками возмущения. Президент, выбранный взамен Гарибальди, прерывал итальянца, наконец и вовсе лишил его слова. Каждую фразу ораторов прерывали рукоплесканиями, так что в этом содоме уже невозможно было ничего разобрать. Скамьи зрителей волновались и двигались, многие вставали и пробирались с возмущёнными лицами к выходу, оставшиеся негодовали, что не дают слушать и идут по ногам. Кивнув молча Ане, Фёдор Михайлович тоже поднялся и стал выходить. Аня проворно его догнала и со смехом заговорила о том, что рядом с ней сидела очень толстая и жирная дама:

   — Как ты думаешь, зачем она-то попала сюда? Когда стали очень шуметь, она обратилась ко мне и спросила, нет ли опасности. Она, верно, думала, что нет-нет да и доберутся до её кошелька.

Откуда-то выдвинулся массивный сумрачный Огарёв и негромко, спокойно, раздельно сказал:

   — Конгресс не удался, были речи хорошие, но до дела не доходившие. На меня эта неопределённость навеяла скуку. Бакунин предложил мне вопрос, как лучше отретироваться с

Конгресса. «По железной дороге»,— сказал я ему. Реклю и Гамбуцци над этой глупостью с четверть часа смеялись.

Он отозвался:

   — В жизнь мою не только не видывал и не слыхивал подобной бестолковщины, но даже не предполагал, чтобы люди на такого рода глупости были способны. Всё было глупо: и как собирались, и как повели это дело, и как разрешили. Это были дни ругательств и крику. Комичность, слабость, бестолковщина, несогласие, противоречие самим себе на каждом шагу — этого вообразить невозможно. И эта-то дрянь волнует честный мир работников! Грустно всё это. Начали с того, что для достижения мира на земле нужно истребить христианскую веру. Большие государства уничтожить и поделать маленькие, все капиталы прочь, чтобы всё было общее по приказу, и все без малейшего доказательства, всё это заучено ещё двадцать лет назад наизусть, да так у них и осталось. И главное, огонь и меч, и после того как всё истребится, то тогда, по их мнению, и установится мир. Подлинно, у себя дома мы всё это видим превратно, слушая рассказы да читая в газетах. Нет, это надобно смотреть своими глазами да послушать своими ушами.

Огарёв ничего не сказал и исчез, точно появился на миг единственно для того, чтобы высказать своё мнение о неудаче Конгресса. Аня семенила с ним рядом, держа его под руку, высоким насмешливым голосом вторя ему:

   — К чему этот глупый Конгресс! Делать людям нечего, так они и собираются на разные конгрессы, на которых только и говорится, что громкие фразы, и дела никакого не выйдет. Право, жаль, что мы потратили столько сил.

А в кафе, спустя полчаса, изменившись в лице, вдруг заметила резко:

   — Нас ужасно эксплуатируют здесь, ты не заметил?

Погруженный в свои размышления, он вяло спросил:

   — Каким образом?

Она бросилась доказывать свою правоту:

   — Именно! Вместо семи кушаний стали подавать сперва шесть, а сегодня уже всего пять, этак когда-нибудь дойдёт до того, что подадут только супу и фруктов. Вот я ему сейчас скажу!

Он устало сказал:

   — Я положительно сыт, не надо ничего говорить.

После обеда они пошли прогуляться по вечерней Женеве.

Народу на улицах было не много, Конгресс явным образом угасал и во мнении свободолюбивых женевцев.

Они проходили мимо почтового отделения, когда она вдруг со страхом сказала:

   — Боже мой, записки-то я не взяла, а без записки нашу фамилию этот подлый почтарь переврёт. Эти немцы до того бестолковы, не даются им русские имена. Нет ли у тебя какого клочка, чтобы я могла написать?

Он рассеянно порылся в карманах, обнаружил свёрнутую бумажку и с недоумением смотрел на неё.

Вдруг Аня, сверкнувши глазами и вся покраснев, цепко ухватила эту бумажку и с ожесточением принялась вырывать у него из руки. Он видел только сузившиеся глаза и злобно ощеренный рот. Ничего не понимая, он вскрикнул:

   — Аня! Зачем?

Она в полном молчании вырывала бумажку, он же не помнил, что было записано в ней, он только был твёрдо уверен, что эта бумажка не имела для неё никакого значения, что он её смело мог бы ей показать, ничего не стыдясь, однако никакого насилия над собой не терпел, свобода была ему дороже всего, ничуть не меньше, чем проповедникам на Конгрессе, и он зарычал, стиснувши зубы, и железными тисками своих сильных пальцев сдавил её руку, забыв, что это совсем ещё детская ручка.