Игра. Достоевский

— В этом ничего удивительного! Человеку с призванием заранее дана программа того, что он обязан и должен исполнить, и тайно вложена сила, которая заставляет исполнить именно то, что ему предназначено. Эта сила, прорываясь, как нервное возбуждение, вступает в свои права, и во время прилива её пишется будто под чью-то диктовку, и всё, что выходит из-под пера, отмечается обязательно образным, наблюдательным и живым, как ни верти. Это доступно чуть ли не каждому, но на один-единственный миг. Литературные перлы достигаются трудом непомерным. Вы вот говорите: Гёте! Да именно Гёте прежде всего не доверяет первым порывам своего вдохновения и, не удовлетворённый первой редакцией, по нескольку раз принимается за переделку, чтобы улучшать раз за разом написанное. Из «Геца», помнится, вы же мне говорили, он выбросил несколько превосходнейших сцен[16], потому что ему показалось, что они не соответствуют целому. Он сам высказывается не раз, что художник обнаруживается в ограничении, то есть в отбросе лишнего, в возможном сокращении в пользу силы как выражений, так и произведения в целом. А в наше время Бальзак? Бальзак терзается недоверием ко всему, что он написал. Он до того исправляет первую корректуру, что её набирают всю наново. То же повторяется при второй корректуре, при третьей, даже четвёртой и пятой. Говорят, что романы не приносят ему четвёртой доли тех денег, во что обходятся ему корректуры. И вот чем отличается гений от графомана: он не записывает, не замусоливает эту свежесть, эту живость первоначального вдохновения, он умеет сохранить и упрочить, усилить её, вливая эту свежесть во всё остальное. Я был поражён, Достоевский, как вам удалось добиться того, что нам кажется, что вся повесть написана сразу, в один взмах разгулявшегося пера. И я-то знаю, что не в один, я видел сам!

Его тут поразило, каким образом Григорович, едва настрочивший кое-как две повестушки и всё это время потрясавший его своим абсолютным невежеством, угадал всё так точно и верно, что пережил он над листами бумаги, переписывая снова и снова «Бедных людей»? Как самое неотразимое доказательство удачи своей принял он эту поспешную длинную речь. Ведь, значит, была же несомненной заслуга, если стало понятно даже тому, кто не был серьёзен, ведь это он своим мастерством возбудил в такой далеко не самой сосредоточенной голове это верное, это сильное рассуждение о беспрестанном труде, который и делает гения гением, ведь он в самом деле, стало быть, написал и, стало быть, напишет, напишет ещё! Это будет самое главное, в чём отразится суть современного человека! Ведь это была только первая проба пера. Он, не любивший проб, презиравший тех, кто только пробовал, а не приступал прямо к дельному делу, отчётливо понял это в тот миг. Он должен был знать, что способен. Отныне бери в руки перо, отныне развернись и скачи во всю ширь! И что же, что же он напишет тогда?

Он ощущал, как росли, напрягались чересчур напряжённые нервы. Голова его сладко кружилась, и в ней будто путались ясные, чёткие мысли, обгоняя и перебивая друг друга. Он порывался вскочить и броситься к Григоровичу, душить его, целовать, говорить ему кучу приятного, обещать никогда не забыть, расхвалить его повестушки, в которых он вдруг обнаружил целую кучу достоинств, отчётливо сознавая, что ни малейших достоинств в них пока нет, найти приятные, дружеские слова, напроситься ему помогать или дать клятву навек не расстаться.

Он страшился этих внезапных непроизвольных порывов, хотя не в силах бывал им не поддаться. Он знал, что в таком приподнятом состоянии способен до того преувеличить самые честные, самые правдивые мысли и чувства, что потом они станут казаться невероятными, даже лживыми, и другим, и, разумеется, ему самому, и он, припоминая, испытает столько стыда, что перестанет видеться с тем, кому так безумно, безудержно изъяснялся в горячей любви.

Он всё сильней стискивал пальцы рук, как-то мельком оглядывая неожиданных своих почитателей, и с дрожью в непокорном голосе объяснял, с изумлением понимая, что говорит абсолютно не то и что эта непроизвольная дрожь истолкована будет совершенно не так, едва ли не против него: